Дмитрий Петров - Юг в огне Страница 20

Он освободил руку и сухо сказал:

— Вера Сергеевна, я очень сожалею о том, что произошло в тот вечер. Проклинаю себя, но я так был пьян… Я вас прошу, давайте все это забудем. Мне стыдно взглянуть в глаза Константину… Марине… Какая грязь!..

— Ах, вот как! — как ужаленная, подскочила она и холодно, отчужденно взглянула на него. — Так ты считаешь, что это была грязь?

— Да, — опустив глаза, сказал он тихо.

Вера желчно рассмеялась:

— Значит, ты мою к тебе привязанность считаешь грязью?

— Отстаньте от меня! — выкрикнул Виктор. — Зачем я вам?.. У вас столько поклонников.

— Ну хорошо, — вставая, угрожающе сказала сна. — Я тебе все это припомню. Припомню!.. А о Марине ты брось мечтать. Тебе ее никогда не видеть, как своих ушей.

И она исчезла в толпе гуляющих.

— Сидишь, крестник? — услышал Виктор веселый голос Семакова.

— Куда же вы запропастились, Иван Гаврилович? — обрадовался он. — Я вас с Афанасьевым везде искал.

— А мы тебя тоже искали, — сказал Афанасьев. — А потом вот увидели тебя здесь с хорошенькой дамочкой и решили не мешать… Хороша!.. Ей-богу, хороша!.. Что это она от тебя так быстро ушла?

Виктор вздохнул и ничего не ответил.

— А ты, крестник, молодец!.. Честное слово, молодец! — заговорил оживленно Семаков. — Добрую речугу закатил. Смотри, как солдаты-то реагировали. Так и надо. Это тебе, брат, экзамен. Попрошу, чтобы тебя зачислили агитатором… Откровенно говоря, я вначале побаивался за тебя. Думаю, молодой, зеленый, оробеет, запнется, ну начнут гоготать солдаты. А это — хуже смерти… А ты оказался молодчагой…

XII

«Долой войну!», «Да здравствует мир!» — с этими лозунгами солдатские массы разъезжались с фронтов по домам.

В январе 1918 года ехал к себе, в Платовскую станицу, и Буденный Семен.

Лежа в вагоне на верхней полке, он за долгую дорогу о многом передумал. Вспомнил и свою безотрадную жизнь с малых лет.

Дед Семена — Иван Буденный, забитый нуждой крестьянин одной небольшой деревеньки Бирюченского уезда, Воронежской губернии, вскоре после отмены крепостного права, прослышав про богатую, хлеборобную Донщину, увязал свой несложный домашний скарб, забрал семью и тронулся в далекий путь искать счастья.

Шли долго и трудно, и чем дальше продвигалась семья Буденных в глубь Донской области, тем краше и соблазнительнее становились картины степного простора. Как море, колыхались, переливаясь волной на ветру, сочные изумрудные травы, посеребренные ковылем. Огоньками мерцали яркие степные цветы. Тучные колосья пшеницы звенели ядреным зерном. Богатые хутора залегали в прохладных левадах и займищах.

— Ну и раздолье ж! — в восхищении оглядываясь, смеялся дед Иван. Красота райская!.. Заживем мы тут! — ободрял он приунывшую от чрезмерной устали семью, бредшую по степным дорогам.

— Тут не земля, — ковырял он палкой чернозем, — а прямь жир настоящий. Только надобно труд свой приложить наилучше, а то будем жить, как добрые люди… Хе-хе!..

Но часто предположения человека не сбываются. Действительность коварно подводит наивных мечтателей.

Вместо того, чтобы обзавестись своим хозяйством, о чем так сладостно мечтал дед Иван, пришлось ему с первых же дней своего пребывания в обетованном крае наняться в слободе Большой Орловке батраком к купцу Шапошникову. Купец определил деда Ивана рабочим на свою мельницу, а жену его послал на скотный двор.

Дед Иван, чтоб не беспризорничал его маленький сынишка Мишутка, пристроил его к пастуху в подпаски.

В Большой Орловке жили подряд много лет, пока не подрос Михаил. Стал он красивым, крепким парнем. Вскоре его приметили. Крестьянин Никита Бондарев посватал его в зятья за свою дочь Меланью. Буденные не отказались от такого предложения. Сыграли свадьбу, и зажил Михаил с женой своей у тестя, занимаясь с ним землепашеством.

Вскоре умерли родители Михаила, а потом похоронили и родителей жены. Наследства он никакого не получил. Об обзаведении своим собственным хозяйством нечего было и думать.

Пришлось Михаилу, по примеру своего отца, идти с поклоном к купцу Шапошникову, просить, чтоб взял батраком к себе. Купец не отказал и нанял его пастухом своего стада.

Жилось плохо, едва прокармливал себя с женой Михаил. А тут, словно на грех, стали один за другим родиться дети: Гриша, Сема, Емельян, Денис, Леонид и еще, и еще…

— Ой, боже мой! — в отчаянии хваталась за голову Меланья. — Ну что делать с такой оравой?.. Как их всех прокормить?..

— Ничего, — весело говорил Михаил, любовно оглядывая свое буйное крикливое племя. — Прокормим, Малаша. Лишь бы бог здоровья дал. Вырастут помощники будут… Да с этакими-то орлами я себе хоромы настоящие выстрою, хозяйство какое заведу. Эх-ма! Не гневи бога, Меланья, подожди немного. Заживем и мы со своими сынами не хуже других…

Вскоре Михаил Иванович убедился, что, живя у скряги купца Шапошникова, зарабатывая у него гроши, трудно прокормить многочисленную семью. И он рассчитался с Шапошниковым, переехал на жительство в хутор Козюрин.

Но в Козюрине тоже оказалось не легко жить. Определил Михаил Иванович подросших сыновей Григория и Семена в батраки, и сам нанялся в работники к местному помещику…

…Погромыхивая колесами, поезд все ближе и ближе подвозил Семена к родным местам. И сколько за дорогу передумал дум он…

Да, вот она вся его жизнь, как на ладони. Вся она прошла в нужде да тяжком труде. Много за жизнь пришлось горя испытать.

Всю свою жизнь дед с отцом, из сил выбиваясь, натужно работали, стремились скопить немного денег, завести свое хозяйство, хотелось им пожить немного по-человечески. Но это была только мечта.

«Нет, — думает Семен. — Так больше нельзя жить. Вырву я семью из вечной нищеты и нужды. Довольно! Хватит батрачить, богачам богатство наживать…»

…Чего только не пришлось испытать Семену в жизни своей… Был пастухом, батрачил у кулаков, работал в кузне молотобойцем у купца Яцкина, ремонтировал у него плуги, сеялки, косилки. Приходилось быть и кучером, возя Яцкина по кабакам. Много лет проработал у коннозаводчиков Кубракова, Янова, Пешванова, Королькова и Супрунова, выезжая у них лошадей-неуков.

А потом военная служба в кавалерии. Участвовал в войне с японцами. Десять лет, как один день, прошли в трудной солдатской жизни.

Только около четырех месяцев пробыл Семен дома, как вспыхнула война с Германией. Пришлось снова идти в полк…

«Ну, теперь уж хватит, — думал Семен. — Отвоевался. Нужно мирной жизнью пожить. — Шутка ли, пятнадцать лет на военной службе. Пожалуй, и от работы отучился уже…»

XIII

Родные, извещенные телеграммой, уже поджидали приезда служивого.

Едва Семен переступил порог родной хаты, как сейчас же со всей станицы сбежались многочисленные родственники.

Служивого, как самого дорогого, почетного гостя, усадили в передний угол, под образа. На стол выставили угощения. Родственники расселись вокруг него, и началась гульба.

Гуляли шумно. Меланья Никитична вынула из сундука бережно хранимую там сыновью двухрядку и передала ему.

— Ну-ка, Сема, поиграй гостям. Не забыл ли, сынок?

— Нет, мама — улыбнулся Семен. — Такое никогда не забудется. Да и на фронте доводилось поиграть иной раз.

Он заправил ремень за плечо, раза два рванул мехами, пробуя — не рассохлась ли. А потом, лукаво подмигнув смущающейся девушке, пробежал пальцами по перламутровым ладам. Низкая хата наполнилась звонкой, веселой мелодией. Буденный был искусный гармонист, играл еще в юности. Когда был парнем, то, бывало, ни одна казачья свадьба или крестины без него не обходились. Всюду был желанным гостем.

— А ну-ка, бабоньки, — кивнул он двум молодым женщинам, сидевшим на лавке и не спускавшим с него глаз, — пойдите-ка, попляшите.

Те будто только того и ждали. Замахав белыми кружевными платочками, они закружились по хате, выбивая каблуками дробь на земляном полу.

— Мой миленок темноус, — запела одна из них, высокая, пригожая, черноокая женщина, улыбчиво поглядывая на служивого.

— А я его не боюсь, — тоненько закончила вторая, бросаясь вприсядку. — Ух, ты!..

Семен усмехнулся.

— Ух и бабы! — покачал он головой. — Оторвиголовы.

К нему подсел тщедушный пьяный старичок, дальний родственник, дед Трифон.

— Гляжу я на тебя, Семен, — пьяно загнусавил он, — ну, який же ты, к чертям, служивый, а?.. Ни погонов у тебя нема на плечах, ни крестов-медалей на грудях… Ну разве ж так положено служивому?.. Ведь я слыхав, будто ты бантист… четыре креста да четыре медали имеешь… И будто чин у тебя немалый — старший унтер-офицер. А ничого того не бачим у тебя… Куда ты свои заслуги подевал, а?.. Як кочет общипанный сидишь… Тьфу, прости меня, господи! Вот так надысь и мой Мишка со службы пришел, гол, як сокол… Ни погонов на нем нема, ни заслуг… Прямо-таки срамота глядеть… Кажу ему: «Мишка, сгинь с моих очей! Зрить не могу такого. Иде, говорю, подевал свои погоны и заслуги?» А вин, нет щоб утешить мое родительское сердце, смеется, проклятущий. «Батя, каже, все свои заслуги я, мол, в посылочку запаковал да царю на память отослал…» Вот и пойми его: чи смеется, чи правду балакае… Я так розумию, Семен, що вы с моим Мишкой — сукины сыны… Продались вы не за понюх табаку лешему на рога…