Анатолий Карчмит - Рокоссовский. Терновый венец славы Страница 20

В конце весны 1937 года на базе псковской кавалерийской дивизии комдив проводил командно-штабные учения. Подводя итоги, он сказал:

— Решительность действий и смелость — вот основа современного боя. С появлением автоматического стрелкового оружия кавалерия стала слишком уязвима. В бою не спрячешься за камень, не укроешься за куст. Поэтому маневр, скорость наступления, глубокий прорыв в боевые порядки противника теперь более актуальны, чем когда-либо за все время существования конницы. В связи с этим нелегко будет вести в бой войска командирам, склонным к ожирению. — Он глянул на начальника штаба одной из дивизий, грузного и чванливого человека:

— Федор Филиппович, а вы как думаете, правильно я говорю?

— Мой живот мне не мешает, — ответил тот обиженно.

— Подойдите, пожалуйста, сюда, — попросил Рокоссовский. — Вот вам лошадь, садитесь.

— Может, не надо? — увидев высокого, стройного коня, сказал начальник штаба.

— Садитесь, садитесь!

Штабист несколько раз пытался забраться в седло, кряхтел, пыхтел и под общий хохот участников учений не смог забраться на лошадь. Тяжело дыша, красный как рак, он стоял перед строем, опустив голову, и не знал, что сказать.

Рокоссовский подошел к лошади, по-юношески вскочил на нее, показал несколько головокружительных упражнений, легко проскакал по полосе препятствий.

— Что скажете, Федор Филиппович?

— Вы правы, месяца через три я буду в форме.

— Я верю в это, — улыбнулся комдив.

Первого мая 1937 года Юлия Петровна с дочерью сидели дома и ждали, когда начальник гарнизона вернется с парада. Отец обещал сегодня познакомить их с городом и посетить пушкинские места. Однако Рокоссовский пришел домой поздно вечером и объявил, что завтра обязательно выполнит все, что обещал.

Второго мая жена и дочь оделись в легкие весенние платья, а Рокоссовский облачился в элегантный светлый костюм.

— Ты прямо как жених, — пошутила над ним жена.

— А что, мне всего лишь сорок лет. Царские офицеры женились и постарше.

Машина, петляя по улицам города, доставила их к Гремячей горе, где стояла церковь Косьмы и Дамиана, построенная в четырнадцатом веке. Почти рядом, касаясь берега реки Псковы, находилась высокая Гремячая башня.

Хотя солнце и пригревало почти по-летнему, здесь было прохладно. В невысокой траве пестрели светло-голубые головки ранних полевых цветов, вовсю звенели шмели. В Гремячей башне, в амбразурах светло-серой стены, поминутно подергивая головками, ворковали голуби. Внизу пенилась, бурлила и сверкала на солнце река Пскова, на дне которой обнажились валуны, похожие на гигантских черепах. Прямо за рекой — старый, с плешинами площадей, куполами церквей, посеревший от времени город. В другой стороне, вверх по речке, просвечивала голубизной водная гладь плотины, а над нею ярко зеленел холм — немецкое кладбище.

Вскоре они оказались на стрелке двух рек — Псковы и Великой, где возвышалась крепость Кром. Здесь Рокоссовские приобрели билеты на экскурсию в Троицкий собор и пристроились к группе. Они с интересом слушали гида о том, как выдерживал Псков осады и Стефана Батория в Ливонскую войну[11], и Густава Адольфа в Смутное время[12]. От Троицкого собора провожали воинов на войну и здесь же хоронили защитников города. В соборе на самом видном месте висели два меча — главные реликвии древнего псковского государства. Глубоко запала в душу Рокоссовского надпись на одном из них: «Чести моей никому не отдам». «Какие простые слова, а сколько в них глубокого смысла», — подумал он и про себя повторил: «Чести моей никому не отдам». Он подвел к мечам Аду и тихо сказал:

— Посмотри, доченька, и запомни эти слова.

Выходя из собора, Рокоссовский взглянул на часы. Стрелка приближалась к двенадцати. Дочку и жену он посадил на заднее сидение, сам сел рядом с водителем.

— Дима, к Святогорскому монастырю!

По берегам озер, подернутых рябью, преодолевая невысокие серые холмы, мимо лесов, болот и памятников старины, пересекая многочисленные мосты, мчалась легковая машина. Пассажиры молчали: каждый думал о своем. И вдруг, повернувшись к отцу, Ада спросила:

— Папочка, объясни мне — кто такой враг народа?

— А почему ты спрашиваешь?

— Вчера учительница сказала, что отец Оли — враг народа. И мы все должны об этом знать.

— Ада, я же тебе говорила не раз, что не надо совать нос в дела взрослых, — недовольно сказала Юлия Петровна. В ее глазах была тревога.

Кому-кому, а Рокоссовскому было известно, что в корпусе арестовано более десятка военных, с которыми он проработал больше года и о которых был высокого мнения. На днях на черном «воронке» из их подъезда увезли командира дивизии, Олиного папу. Куда и зачем — никто ничего не знает.

Рокоссовский долго и мучительно думал об этих повальных арестах, и вопрос дочери его еще больше обескуражил.

— Враг народа, доченька, — осторожно начал отец, — видимо, это тот человек, который что-то делает во вред своему народу. Олиного отца я хорошо знаю, он не может быть врагом народа. Ваша учительница могла что-то перепутать.

Рокоссовский замолчал. Он заметил, что дочь печально опустила голову и задумалась.

Недалеко от оживленного шоссе, делающего размашистый поворот к поселку, машина повернула налево и вскоре остановилась.

Впереди виднелся холм, поросший столетними деревьями. Кругом его простирались холмы поменьше, покрытые темно-зелеными соснами и белыми стройными, словно свечи, березами. Все это когда-то называлось Синичьими горами. Здесь в 1569 году по велению царя Ивана Грозного на самом высоком холме был основан женский Святогорский монастырь.

По крутой многоступенчатой лестнице, сложенной из камня, они поднялись наверх. На площадке перед входом в собор с протянутыми потемневшими от тяжелой работы руками стояли две старушки, а поодаль, с разорванной штаниной, с бугристым и синим носом сидел на камне средних лет мужчина. Рокоссовский глянул на жену, дочь и, прочитав в их глазах сочувствие к людям, живущим подаянием, протянул старушкам деньги. Те машинально крестились и заученно повторяли:

— Дай вам Бог здоровья, сыночек. Спасибо, здоровья вам всем, Бог о вас будет помнить.

— А что же меня обходишь, дорогой товарищ? — спросил хриплым голосом мужчина.

— Не стыдно, пьянь забубенная? — сказала одна из старушек. — На тебе пахать надо в колхозе, а ты попрошайничаешь. Стыдоба!

— Вот уж не надо. Я сижу на своем законном месте и вас не трогаю, — тяжело проговорил мужчина, заискивающе глядя на Рокоссовских. — Мне терять нечего, от вас таить не стану. Я живу лучше, чем при коммунизме: не работаю, а ем, да еще если повезет, то и выпиваю. На людей зла не держу. А коли выпью, то ни у кого от этого не убудет. Бог милостив. Он все простит. — Мужчина протянул дрожащую руку. — Красавец, Христом молю: дай на опохмелку.

— Папочка, посмотри, какие у него добрые глаза, ну дай ему, — сказала Ада.

— За откровенность, — улыбнулся Рокоссовский и протянул деньги.

— Ой, благодарствую, как раз на сто пятьдесят. Я, слава Богу, тренированный, мне хватит на целый день.

В неподвижном воздухе струились лучи солнца, заливая Святые горы мягким светом. Было тихо. Едва проклюнувшиеся ярко-зеленые листья на деревьях напоминали о том, что весна набирала силу. То тут, то там раздавалось нестройное пение птиц.

Рокоссовский, как опытный гид, рассказывал жене и дочке об истории пушкинских мест, а под занавес осознанно оставил могилу великого поэта. До этого он им напомнил, что его друг Юшкевич особенно любил бессмертные строчки Пушкина:

И хоть бесчувственному телуРавно повсюду истлевать,Но ближе к милому пределуМне все б хотелось почивать.

— А где теперь твой друг Юшкевич? — спросила Ада.

— Лежит в земле под Перекопом.

С замиранием сердца Рокоссовские подошли к мраморному обелиску, на котором было написано: «Александр Сергеевич Пушкин, родился в Москве 26-го мая 1799 года, скончался в С.-Петербурге 29-го января 1837 года».

— Прах поэта лежит рядом с прахом его предков, — вполголоса объяснял Рокоссовский. — Здесь погребены его дед, Иосиф Абрамович Ганнибал, его бабка Мария Александровна Ганнибал, урожденная Пушкина, его мать и отец, а в соборе, вы видели, — его маленький братик. Видимо, у Пушкина было какое-то предчувствие своей близкой гибели.

— Почему ты так думаешь? — спросила Юлия Петровна.

— В 1836 году, похоронив мать, поэт купил себе здесь место.

Рокоссовские уже собрались спускаться вниз, но, заметив Аду, которая стояла у могилы поэта, будто в зачарованном сне, остановились. Уже прошла группа студентов; молчаливой стайкой проскочили школьники; в философском раздумье задержалась, а затем ушла группа пожилых экскурсантов; а она, ученица четвертого класса, Ада Рокоссовская, все не могла оторваться от истока могучей реки, обладающей волшебной силой. Заметив на глазах у дочери слезы, отец и мать переглянулись.