Борис Дедюхин - Василий I. Книга 2 Страница 21

Но не долгим и не стойким было это огорчение, к тому же не всерьез вроде бы вся эта затея с плетью, вроде игры. А что тут как-то Янга оказалась странным образом примешанной — эка беда: Софья — княгиня в одежде замужней женщины, с кикою на голове, с собранными в подубрусник косами, а Янга — простоволосая девка, пусть хоть и очень пригожая. А еще радовало и вселяло беспечальную уверенность то, как счастливо выпала утром примета с венчальными свечами.

Митрополит Киприан возложил им на головы золотые венцы, внушая при этом:

— Аще Бог сочетал, человек да не разлучает…

Софья слушала святителя и следила с тревогой, как сгорают у них с Василием в руках тонкие желтые свечки: чья длиннее после венчания останется, тот дольше проживет и дольше царствовать будет.

— Супружество есть такое обстоятельство, которое роду человеческому и всем животным для размножения их рода в природе утверждено, и есть такое нужное и полезное обстоятельство, что Всевышний творец, как скоро мужа и жену сотворил, первое узаконение положил им умножить род свой сими словами: «Плодитеся и множитеся!» — рокотал с сугубым усердием Киприан, а Софья подкашивала взгляд на свечку жениха и осторожно, незаметно собирала оплавившийся воск, подлепливая его снизу своей свечи.

Это заметил Юрик, насупился, предостерег Василия, но тот легкодумно отмахнулся:

— Не трог, она на два почти года младше меня. Но я зато первым на плат наступил, значит, главным буду в доме.

— Еще бы не хватало, чтобы во дворце она главенствовала! Но и то еще неведомо… — продолжал неуступчиво бубнить Юрик.

Вопреки утверждению, что деверь непременно бывает другом золовке, Софья и Юрик сразу невзлюбили друг друга, и каждый затаил в душе настороженность и опаску. Но в дни свадьбы сердце Софьи было переполнено счастьем, и каждого — даже и деверя Юрия с капризно надутыми губами, и даже досаждавшую ей своими выходками Янгу, — решительно каждого готова была одарить она частичкой своего счастья, и потому-то хотелось ей быть все время на людях, все время в окружении гостей, родни, челяди.

Она сразу же поняла разницу в своем положении. Еще вчера жила вместе со своими боярынями в гостевых палатах, а нынче уж заняла огромные хоромы, развела челядь свою по комнатам: в одной — постельничная боярыня, в другой — стольница, в третьей — чашница.

А главная приятность — отношение московских бояр: еще вчера они смотрели холодно-вопросительно, а нынче готовы были лбы расшибить — низко кланяются, в рот глядят, чтобы кинуться по какому-нибудь поручению.

В храм пришла — место ей прямо возле золотых царских врат, Киприан первой ей восьмиконечный крест подносит!..

А на паперть выйдет — нищие на колени валятся, норовя схватить подол одежды для поцелуя.

Одно слово — княгиня!

А Юрику между тем задаваться-то и нечем — не солоно хлебавши вернулся он из Орды. Строго встретил его Василий, выслушивая ответ недоверчиво, вопрошал непрощающе:

— Зачем же ты уехал, почему не ждал хана в Сарае?

Юрик лепетал в оправдание, что боялся задавнеть и опоздать на свадьбу, что Тохтамыш только перед его приездом ушел за реку Яик походом на своего заклятого врага Аксак-Тимура и ждать его было не резон, ибо мог Тохтамыш не вернуться до самого лета, мог в свою зимнюю ставку, в Таврию уйти, а то еще, поговаривали мурзы, в Литву, к Витовту за помощью…

Последним предположением Юрик хотел уязвить брата, но только еще больший гнев на себя навлек:

— Не суесловь! Я посылал тебя не продажных привратников слушать, а внушить им нашу корысть. Как деньгами распорядился, кои выданы были тебе на подкуп?

— Купил луков скорострельных генуэзских и ножей харалужных[29].

Ответ Юрика успокоил Василия, даже и примирил его с ним: подумалось впервые, что коль скоро тяготеет брат к ратным делам, то на них и следует направить его настырность, неутомчивость и рвение.

Сам Юрик свою поездку в Орду отнюдь не считал бесполезной — посмотрел на лютых врагов в их логове, наладил кое-какие полезные связи, оружие привез. А еще удалось ему прознать кое-что о Янге, что он решил держать до поры в тайне от брата. Увидев ее вместе с Маматхозей-Мисаилом, он, в отличие от Василия, не удивился, а лишь уверился в неложности заполученных сведений.

Не только Янгин витень был с назидательной подписью, а на рукояти меча, поднесенного с угодливостью и подобострастием новгородским послом, начертано: «Не напрасно князь меч носит, но в месть злодеям, в похвалу же добродетелям». Чуют, видно, новгородцы, что вот-вот предъявит им великий князь московский жестокий счет за прегрешения последних лет, ждут. Готовятся. Принимая меч, Василий снова вспомнил о Юрике, решил: «Пошлю его на рать вместе с Серпуховским».

Почти одновременно с Юриком возвратился в Москву из поездки в Тверь и Киприан. После занятия им митрополичьей кафедры эта поездка была его первым правительственным делом.

Между тверским великим князем Михалом Александровичем и тамошним епископом Евфимием Висленем, поставленным в 1374 году еще Алексием, было нелюбие, дошедшее до такой степени, что князь не хотел терпеть епископа и принудил его удалиться в монастырь. Вот и поехал Киприан по зову Михаила Александровича судить епископа, взял с собой в сопровождение двух греческих митрополитов Матвея Андреанопольского и Никандра Ганского, а также двух русских епископов — Стефана Пермского и Михаила Смоленского.

— Славно встретил нас Михаил Александрович, — обронил потом в разговоре с Василием Киприан, намекая, очевидно, на то, что Москва в июне прошлого года встречала его недостаточно славно.

Василий полагал, что устроил прием вполне торжественный: он самолично со всем своим семейством, с боярами, с многими жителями города вышел на Серпуховскую дорогу и встретил Киприана на девятой от Москвы версте возле села Котлы. Но тверской великий князь куда более важную почесть оказал: за тридцать верст от Твери приветствовал Киприана внук великого князя, за двадцать верст — старший сын Михаила Александровича, а за пять верст от города на Починце вышел он сам. Целых три дня в честь митрополита и его спутников устраивались пиры, вручались им всем дары многие, а на четвертый день имел место суд над епископом. «Дело Висленя» Киприан сумел завершить с византийской ловкостью: отвергнув местного кандидата, он возвел на тверскую кафедру своего архидьякона Арсения, а низложенного Евфимия отправил в Москву в митрополичий Чудов монастырь.

То, что митрополит не поддался нажиму местной светской власти, нравилось Василию, но его не могло устроить, что Киприан решил дело без участия в нем также и московского великого князя.

— О чем же вы с Михаилом Александровичем разговор вели? Небось вспомнили, как он тебя от Тохтамыша спас? — спросил, не скрывая своего уязвления, Василий.

Искушенный в светских интригах и много натерпевшийся Киприан сразу понял опасность: отъезд его тогда в Тверь стоил ему митрополичьей кафедры, и Василий Дмитриевич сейчас, чего доброго, может поступить по примеру отца. И он горячо уверил Василия в своей полнейшей приверженности одной лишь Москве, а затем стал настойчиво и громкогласно, к месту и не к месту титуловать Василия государем всея Руси. Конечно, он и туг преследовал прок свой больше, нежели князя московского: давно и страстно жаждал он присовокупить к своему святительскому чину титло это — всея Руси. И хотя теперь и впрямь не одна лишь Малая да Белая, но вся христианская Русь была в его митрополии, нужно было ему и формальное признание от великого князя.

Пожалуй, даже сверх меры старался он в своем возвеличивании Василия. Хитроумный подарок преподнес — митру с венком, как у византийского императора.

Киприан часто и подолгу бывал в Константинополе, хорошо знал греческий тип высокого и великого сана, к которому доступ сопровождался изумительною для простых глаз торжественностью и обстановкою несказанного блеска и великолепия. Именно таким царем, самодержцем с ничем не ограниченной властью хотел видеть Василия митрополит, на это настраивал его. Но для Василия тип великого русского князя был резко, определенно очерчен обликом его отца, великого Дмитрия Ивановича Донского. А отец не зря назвал в предсмертном слове своих приближенных не боярами, но князьями: они в самом деле пользовались почти равною с великим князем самостоятельностью голоса, власти и действий. Нет, конечно, титуловали его и царем, и государем, и Божьим слугой, и главою земли, но сам Дмитрий Иванович мало им внимал, ему больше по душе было обращение — «княже», даже и без добавления «великий». И Василий желал иметь, по примеру отца, власть и звание главного судьи и воеводы, хранителя правды и ратного защитника отчей земли, но с постоянным ощущением нерасторжимой личной зависимости от той массы людей, что именуется народом: бояр и дружинников, дворян и ремесленников, священнослужителей и крестьян. Все они выступают участниками великого дела оберегания правды и защиты родной земли от врагов, а великий князь — лишь их вождь, лишь кормчий, отношения которого с земством непосредственны, просты, прямодушны. Конечно, никто в Московском княжестве не может сказать так, как говорит новгородское вече — «Мы тебе клянемся, княже, а по-твоему не хотим», никто не посмеет и думать так — «Ты себе, а мы себе», а тем более — «Тобе ся, княже, клянем», нет, это наивное и простодушное время отошло, но и братская связь великого князя и земства еще не прервалась окончательно, и Василий, когда приходилось ему обращаться к подданным своим, называл их не иначе как «Братья мои милые!»