Мальчики - Дина Ильинична Рубина Страница 21

Они пересаживались с поезда на поезд или брели пешком до следующей станции – как повезёт. Много раз попадали под бомбёжки… Едва издали зарождался тошный жирный гул «мессершмитов» или «юнкерсов», люди бросались врассыпную, падая на землю, катясь под откос или пытаясь добежать до ближайшего леска. Убитые оставались лежать вдоль путей, выжившие тащились дальше…

Под одной из бомбёжек Абрахам в свалке потерял свои «полуочки» в тонкой серебряной оправе. При его близорукости это была настоящая катастрофа: ведь там, куда в конце концов они должны добраться, он мог лишь своим ремеслом прокормить семью!

Тогда Зельда, пригнувшись, перебежками вернулась к поляне под насыпью, где в комьях вывороченной взрывами земли, с щетиной травы, вповалку лежали контуженые, раненые и убитые беженцы, и ползая на коленях, стала шарить в траве растопыренными пальцами. Прочесала всё вокруг, все комья и камушки, перевернула трупы, под которыми могла обнаружиться потеря, и нашла-таки мужнины очки под чьим-то откатившимся узлом!

* * *

Uchodzcy (беженцы), они уходили всё дальше на восток. Уходили от бесноватой смерти, изрыгающей огонь, от всенародной беды и от лютой беды своего, всегда отдельного народа, – беды, о масштабах которой узнали гораздо позже.

Всё смешалось: вокзалы, станции и полустанки, вой бомбардировщиков, карточки на еду в эвакопунктах, пункты помощи беженцам и пункты выдачи кипятка с длинными очередями завшивевших, истощённых и потерянных людей с погасшим или, наоборот, лихорадочным взором; платформы товарных поездов, на которых они лежали вповалку; дробные очереди пулемётов, ворьё, нищета, кучи дерьма на тех же платформах, ледяной ветер по ночам, и бегство, бегство, бегство – как главный вектор спасения.

Никто ничего не понимал, все ловили жестяной голос репродуктора на станциях. Все дышали этим вокзальным, резиновой плотности воздухом, в котором спрессовались гарь и копоть поездов, пыль и побелка разбомблённых зданий, крики и стоны стариков, ковылявших по платформе вслед более резвым детям, вопли матерей, зовущих потерявшихся детей, бубнёж репродуктора, вонь переполненных вокзальных уборных. Единый глоток этого воздуха затыкал глотку мерзкой каучуковой пробкой, и всё же они делали второй вдох, и следующий… Им хотелось дышать, им хотелось жить.

Людей пожирали болезни: малярия, тиф, дизентерия, корь и скарлатина…

Все они завшивели. И на одном из полустанков, где – о чудо! – работала парикмахерская, отец велел всем обрить головы. «И мне?» – в ужасе спросила Зельда, хватаясь за свои короткие, но густые и кудрявые волосы, будто обеими руками прикрывала голову от бомбёжки. «И тебе, Żabciu», – ответил Абрахам с любовью. На полу в парикмахерской спали на расстеленных пальто люди, положив головы на свои котомки. Но вокруг настоящего кресла перед настоящим, хотя и треснувшим, зеркалом крутился настоящий парикмахер!

– Беру хлебом, салом, крупой… любыми продуктами, – предупредил он, выбривая голубую ямку под затылком какого-то молодого военного.

– У меня есть колечко с сапфиром, – сказал Абрахам.

– Куда мне это колечко! На хер надеть? У меня жена померла месяц как, дочерей нету, сыновья на фронте, – ответил тот не оборачиваясь.

– Это ценная вещь прошлого века, тут проба, крупный камень редкой чистоты. Кончится война, продадите дорого…

– Когда она кончится, эта война, – со злостью отозвался парикмахер, – и чем она кончится? – бросил в зеркало взгляд на военного, пригнувшего голову под бритвой, и будто подавился словами: – Ладно, давай своё колечко, где наша не пропадала…

«Где наша не пропадала…» Ицик потом часто вспоминал того пристанционного парикмахера и гадал: какое было у него лицо, если он выжил, конечно, если выжил и после войны наведался в город, в солидную скупку; если попал с колечком не к полному жулику… Интересно, какое было у него лицо, когда этот спец и не-жулик назвал цену колечка, отданного за четыре обритые головы лучшего варшавского часовщика и его вшивого семейства?

* * *

Из Краснодара, отмахав полторы тысячи километров, они дотащились до Лабинска, где отец надеялся перезимовать. Бритые, обносившиеся, грязные, они жаждали только приклонить где-то головы хоть на пару недель, хоть на месяц…

Им удалось отхватить уголок в довольно обустроенном кирпичном сарае при действующей школе, уплатив старухе-завхозихе какие-то немеряные деньги. Зато она им выдала алюминиевый таз, в котором все по очереди помылись, два тюфяка из спортивного зала и самое ценное: печку-буржуйку на скорые холода. Как там было хорошо! Как грела, хотя и дымила, печка! Отец её прочистил и отрегулировал, как всегда, попутно объясняя Ицику все свои действия, исходя из каких-то законов физики или механики. Он никогда не упускал случая втиснуть в сына ещё хотя бы щепотку знания – неважно, из какой области. А Ицик, если удавалось осесть где-то хотя бы дня на два, не упускал случая достать из котомки свои каретные часики и завести их…

Ах, весёлые часики, чьи колёса и пружины видны сквозь стеклянную фасадную панель и так дружно щёлкают и тикают, завораживая взгляд, – в них и календарь, и колокольчики, и овальное застеклённое окошко в верхней грани корпуса, и застеклённая дверца сзади, чтобы заводить их специальным ключом, регулируя точность хода. Ицик уже не представлял себе ни почтовый дилижанс, ни схватку с разбойниками, ни бегство, ни погоню. Его нынешняя жизнь предоставила ему всё это в ошеломляющем изобилии, лопай – не хочу.

Вот бы просто сидеть и греться возле печки до весны, под деликатную воркотню каретных часиков.

Да где там!

Спустя четыре дня на рассвете их разбудило далёкое уханье немецкой артиллерии. Зельда растолкала детей, натянула на сонную Златку пальтишко, и они – пропали деньги, остались у завхозихи, да кто о них вспоминает под гул и грохот снарядов! – привычно заторопились к вокзалу. И пустились дальше на восток, с толпой оборванцев…

На одной из станций повезло втиснуться в вагон, настоящий плацкартный – оттуда выносили двух умерших стариков, и Зельда со Златкой умудрились ввинтиться мимо носилок, санитаров, под проклятья прочих желающих, и даже заняли нижнюю полку, на которой осели всей семьёй, уложив Златку поперёк коленей. Счастливые и оттого великодушные, они даже пустили присесть на краешек одного мужчину – тот оказался поляком, представился инженером из Луцка. Изысканно, даже велеречиво изъяснялся по-польски. Культурный человек… Достал из фибрового чемодана бутылку водки (ах, какой чемодан у него был: с металлическими уголками, с тремя замками, средний замок с накидной фиксирующей защёлкой!) и