Наталья Нестерова - Стать огнем Страница 22

Степан для себя определил: буду дело делать, а крестьянство в масштабах всей страны без меня как-нибудь обойдется. Личным примером.

Мать говорила: «Лучше хлеб с водой, чем пирог с бедой».

И отец говорил: «Не умел шить золотом, так бей молотом».

Однако когда стало известно о приезде Сталина, все наболевшее всколыхнулось, со дна поднялось.

В печати не освещалось, что секретари ЦК партии отправились по стране спасать хлебозаготовки. Каганович поехал на Дон, Орджоникидзе — на Кавказ, Сталин — в Сибирь, самый сложный регион, где хлеб точно был, и в количестве, способном покрыть более трети всесоюзного плана. Но сибирские крестьяне сдачу хлеба саботировали.

На заседание окружкома, где должен был выступать Сталин, Степана вызвали с нарочным. От волнения у Степана задрожали руки и бешено заколотилось сердце. Появилась радостная надежда, что теперь-то, когда генеральный секретарь ЦК лично в Сибири, порядок будет наведен, справедливость восторжествует.

Извечное «вот приедет барин, барин нас рассудит». Царь не знает правды… Вот приедет Сталин, я ему глаза открою.

Обычно равнодушный к своей одежде, Степан извел Парасю, наряжаясь в Омск. Ведь конец января! Морозы лютые, снега по пояс! А этот дурень хочет на розвальнях ехать в нагольном тулупе, укрывшись медвежьей дохой! Точно переселенец, а не природный сибиряк. И на ногах-то! Не пимы оленьи, не валяные унты, изнутри подбитые шерстяным войлоком, стёженые прослойкой собачьей шерсти, а фарсовые сапоги!

— Я должен выглядеть, — твердил Степан.

— Кем? Стерлядью замороженной? — спрашивала Парася.

— Ты уж как-нибудь сообрази. Мне надо выступить. А в сермяжном я буду как деревенский простофиля. Мама бы сообразила…

— Да я к ней с поклонением! Но и я тоже! Со всем старанием! Не возвеличивая, свое место понимая!.. Степа, что я сейчас говорила? От волнения разум отшибло.

— Тут обстоятельства политические, — нервничал Степан. — Они там, в Омске, придают значение внешности…

— Анфиса Ивановна всегда говорила, что нет веры человеку в отрепьях, — кивнула Парася. — Но хоть чулки шерстяные под порты пододень, губитель!

Степан слушал вождя партии, и надежды таяли как снег, попавший за шиворот, противно холодивший тело, доставлявший неудобство и вызывавший желание уйти прочь, сменить стылую одежду на сухую.

Сталин был низкоросл, с изрытым оспой, нездорового цвета лицом. Одет в светло-зеленый военный френч, застегнутый на все пуговицы, такого же цвета брюки, не галифе, заправленные в мягкие высокие, до колен, сапоги. Говорил он с режущим ухо кавказским акцентом. Чувствовалось, что вождь устал: до Омска он побывал в Новосибирске, Барнауле, Красноярске, Рубцовске. И везде, очевидно, вещал одно и то же. Сталин приехал в Сибирь не разбираться с положением дел, а ставить на вид, закручивать гайки, указывать и приказывать. Все это называлось «проводить линию партии». Степан за партию был готов кровь по капле отдать, но получалось, что линия партии проходит совсем не там, где ему подсказывают и совесть, и знания, и опыт. Возможно, из-за этого противоречия речи вождя нисколько не вдохновили Степана. Хотя, оглядываясь по сторонам, он видел лица, восторженные до крайности. Матерые мужики смотрели на Сталина с детской нерассуждающей любовью, внимали, затаив дыхание, и, казалось, только и мечтали: прикажи им Сталин броситься на штыки — кинутся безоглядно и с радостью, не задумываясь, в чьих руках эти штыки, не отца ли родного или брата.

«Вот уж воистину, — подумал Степан, — не создай себе кумира».

Сталин говорил о том, что крестьян, не желающих сдавать зерно государственным заготовителям или отвозящих урожай на базар, надо приравнивать к спекулянтам. И судить по статье 107 УК РСФСР. Привлекать органы прокуратуры и народные суды, организовывать их выездные заседания в районах — с показательным наказанием спекулянтов и обязательным освещением в прессе.

«Теперь начнется, — мысленно чертыхнулся Степан. — Потащим на правеж тружеников, которые не хотят за бесценок свое зерно отдавать».

Он слегка встрепенулся, когда Сталин произнес:

— Многие коммунисты думают, что нельзя трогать кулака, так как это может отпугнуть от нас середняка.

Многие! Значит, не у одного Степана подобные рассуждения бродят!

Сталин выдержал паузу и продолжил:

— Это самая гнилая мысль из всех гнилых мыслей, имеющихся в головах некоторых коммунистов! Чтобы восстановить нашу политику цен и добиться серьезного перелома, надо сейчас же ударить по кулаку, надо арестовывать спекулянтов и прочих дезорганизаторов! Спекулянт и кулак есть враги советской власти!

«Да сколько их, кулаков-то? — опять с досадой сник Степан. — Раз-два, и обчелся. Спекулянт — тот, кто дешево купил и дорого продал. Чего наши крепкие мужики купили-то? Они трудились как проклятые. Темные, политически близорукие — согласен! Дык ведь самые в производительном труде могутные!»

Пошла речь о том, что необходимо вернуться к практике двадцать первого года, когда бедняк, указавший на схроны кулака, получал двадцать пять процентов от реквизированного зерна.

«Подлость плодить, — думал Степан. — Справедливости на подлости не бывает. Может, и найдут каких выродков-доносчиков. Хотя вряд ли много отыщется. Не того закваса сибиряки».

До начала заседания один из секретарей окружного комитета партии предупредил Степана:

— После пленума тебя Иосифу Виссарионовичу лично представим, как коммуниста, который личным примером доказывает.

Слова «лично», «личным примером» Степан уже ненавидел.

Когда выходили из зала, он попросил передать секретарю, что занемог, остаться не может. В коридорах Степану показалось, что среди тех, кто на заседание допущен не был, но хотел взглянуть на вождя или попасться ему на глаза, мелькнула харя Данилки Сороки. Но Степану было сейчас не до Данилки. Хотелось вырваться наружу, втянуть свободный морозный воздух, расправить грудь, вздохами глубокими убрать теснение в сердце и туман в голове. Что Василий Кузьмич говорил про мозг? «Вершитель и руководитель поступков человека». Вершителю требовалось проветриться.

Потом, ворочаясь на гостиничной кровати с панцирной сеткой, покрытой бугристым ватным матрасом, Степан утвердился в правильности своего решения — не представать пред светлые очи вождя. Стоял бы он перед Сталиным, который ростом Степану до подмышек (а это любому мужику, пусть он и вождь, неприятно), кивал бы, точно великан карлику, с глупой улыбкой кланялся. Ведь вопросы задать или донести наболевшее — только во вред, бессмысленно. Сейчас не про мировой пролетариат думать надо и не про советское крестьянство, а как косилку на конной тяге заполучить или трактор. Трактор — самая главнейшая мечта.

А с другой стороны? Учитель Вадим Моисеевич. Его макушка лысая приходилась на вершок выше Степанова пупка. Но Учитель был — глыба, гигант, кумир! Или остался кумиром, потому что помер?

«Эх, рано уходят достойные люди! — пели, сопровождая мысли Степана, ржавые пружины кровати. — Вот и мать угасает… Давно не видел…»

Степан, фартово разодетый, вернулся в коммуну хмурый и окоченевший. Дохи медвежьи не спасли от стужи.

Парася не удержалась, спросила, только он из саней вываливался:

— Как прошло, Степа?

— Нормально.

— К Марфе и Петру заглянул?

— Не сподобилось.

— Плохо.

— Дык ведь гостинцев не было. Из деревни да без гостинцев, — пробормотал он непослушными, замерзшими губами.

— Ой, верно! — прихлопнула ладошками лицо Парася. — Ой, виновата! С твоими нарядами городскими — позабыла!

— Баня? — обратился Степан к мужикам-коммунарам, беседовавшим неподалеку.

— С утра топим, — ответили ему. — Самовар в предбаннике. Наливочки?

— Можно.

Хотя Степан и замерз до остекленения мышц, так, что казалось, кости превратились в сосульки, он выдержал — не бросился сразу в благоденствие парилки, а восстанавливал температуру тела в предбаннике, чашку за чашкой выпивая чай с изрядной порцией крепкой настойки.

— Ну, мужики, — сказал он, когда его перестала бить дрожь, — теперя можно и в пар.

Мужики постарались. Как же! Их командир приехал со встречи с самим Сталиным!

В первый раз прогрели и безо всякого почтения снова в предбанник вытолкали. В полотно завернули, а чаю, то есть настойки, — фигу! На второй раз распаренными вениками отходили, но без усердства. Опять в предбанник на лавку и в чистую простыню.

У них был верный показатель — капля по носу. Если человек не пропотел так, что с кончика носа капает пот, этот человек еще для настоящих банных утех непригодный.

На третий занос в парилку со Степанова лба по площадке громадного носа закапало.

— Эт, прошибло! — обрадовались мужики.