Владимир Войнович - Деревянное яблоко свободы Страница 22

– В чем дело? – спросил я и заметил в углу у двери саквояж желтой кожи.

– Лида уходит от нас, – тихо сказала Вера.

– Уходит? – Я ничего не понимал. – Куда?

– Да ну ее! – в сердцах сказала Лида. – Развела тут целую трагедию. Как будто я ухожу из жизни. А я ухожу всего-то на соседнюю улицу.

– Зачем? – спросил я.

– Ой! – капризно поморщилась она. – Надоело объяснять. Понимаешь, Алеша, ну что с того, что я живу с вами? Вы вдвоем, у вас семья, а я – третий лишний.

Я пожал плечами.

– Не знаю, – сказал я. – Ты, конечно, вправе поступать, как тебе удобнее, но ни я, ни Вера, кажется, не давали тебе повода чувствовать себя лишней. Мы все время считали и себя и тебя одной семьей.

– Да, конечно. И это действительно так. Но все-таки вы муж и жена. У вас все вместе, общая жизнь, общие интересы, а я ни при чем.

– И куда же ты решила уйти?

– Меня подруги к себе зовут. Там у них как раз комната освободилась. – Она избегала встретиться со мной взглядом. – И вообще, какая разница, где я буду жить? Все равно мы в одном городе, в одном университете, все равно будем видеться каждый день. Алеша, ты ей скажи, чтобы она не расстраивалась. Так правда будет лучше.

– А что за подруги? – спросил я.

– Ты их не знаешь. А может, и встречал на лекциях. Соня Бардина, Бетя Каминская, Варя Александрова, еще кое-кто.

– Алеша, – сказала Вера. – Но ведь правда же это глупо. Мы все-таки свои, близкие люди, а она вдруг пойдет куда-то, к каким-то подругам. А что я маме напишу?

– А ты ей ничего не пиши. Алеша, ну скажи ей, что в этом нет ничего такого.

– Не знаю, – сказал я. – Решайте этот вопрос сами, а я умываю руки.

– Вот видишь, – обрадовалась Лида. – Он умывает руки, а я беру саквояж. Верочка, милая, не сердись, я буду вас навещать каждый день.

– Подожди, – сказал я. – Я тебя провожу.

– Нет, не надо. Саквояж легкий, я донесу сама. – Она поцеловала Веру, чмокнула в щеку меня и выпорхнула за дверь.

Теперь глаза Веры наполнились слезами. Я подошел, обнял ее.

– Ну что ты? – спросил я.

– Лиду жалко.

– Да чего ж тебе ее жалеть? Ей там с подругами будет веселее.

– В том-то и дело, – сказала она. – Ей с нами было плохо. Она с нами чувствовала себя, как чужая.

Что касается меня, то я в Лидином уходе не видел ничего ужасного, тем более что мы продолжали видеться постоянно в университете, в библиотеке, да и у нас она бывала почти ежедневно. В один прекрасный день она привела с собой рослую девицу с озорными глазами и ярким румянцем на пухлых щеках.

– Бардина, – протянула мне руку гостья. – Софья Илларионовна. Некоторые еще зовут меня Тетка. Так что как вам удобнее.

Чувствовала она себя в чужом доме свободно или, может быть, делала вид, что чувствует свободно.

Обошла всю квартиру, обсмотрела все книги.

Впоследствии я заметил, что у большинства нигилистов есть привычка – входя в дом, обсматривать книги. Таким путем они, должно быть, составляют мнение о хозяине.

– Значит, вы здесь вдвоем занимаете три комнаты?

– Вы считаете, что это слишком много? – спросил я.

– Да, немало.

– А вы, что же, всегда ютились в убогих каморках?

– Нет, зачем же. Я ютилась в усадьбе родителей в Тамбовской губернии, а потом и в самом Тамбове в собственном каменном доме в три этажа. Но если сказать вам правду, я не считаю, что имела на это право.

Я попытался свести ее с этой тропы.

– Вы учитесь тоже на медицинском?

– Нет, я учусь на агрономическом.

– Вы хотите быть агрономом?

– Пожалуй, что нет.

– А почему же вы тогда выбрали именно агрономический?

– По глупости. Видите ли, я рассчитывала стать агрономом, чтобы помогать крестьянам грамотно вести земледелие.

– А теперь вы решили, что им помогать не нужно?

– Нет, почему же. Но всякая там агрономия и медицина – это только мелкие меры, в то время когда надо всю жизнь перевернуть.

– И вы думаете, что именно вы это и сделаете?

– Ну почему же так уж прямо и я! Таких, как я, многие тысячи. И если мы все поменьше будем вести либеральные разговоры, а соединим свои усилия…

– Если все, то конечно. Но ведь так не бывает, чтоб сразу все. Ведь если разобраться поглубже, то и вы с вашими товарищами единомышленники только попервоначалу, а потом, когда дойдет до практического дела, то окажется, что каждый из вас вовсе не то видел, что другой. И начнете вы свой воз тащить, как лебедь, рак и щука, в разные стороны, и придете к тому, от чего шли, только уже без сил и без удовольствия.

– Возможно. – Она продолжала рассматривать книги. – Пушкина читаете?

– А вы его, конечно, не признаете?

– Нет, отчего же! Писать умеет, но это никому не нужно.

– Мне, например, нужно.

– И вам не нужно. Это вы себе просто внушили. «Так думал молодой повеса, летя в пыли на почтовых…» Какое мне дело до того, что думал какой-то повеса!

– Ну, конечно, вы поклонница Писарева.

– Да, разве нельзя?

– А кроме Писарева, вам кто-нибудь еще нравится?

– Кое-кто нравится. Могу перечислить. Хотите?

– Зачем? Я и сам могу. Писарев, Чернышевский, местами Добролюбов, Некрасов, из Тургенева «Отцы и дети» и «Рудин». Еще «Один в поле не воин» Шпильгагена…

– Это было, но прошло.

– Вместе с «Болезнью воли» Феоктиста Толстого.

Она задумалась, улыбнулась и вдруг подмигнула мне не кокетливо, а озорно:

– А вы не дурак!

– Я рад, что вы это заметили.

– Нет, я вам серьезно говорю.

– А я серьезно соглашаюсь. Сам всем этим болел.

– Теперь выздоровели?

– Во всяком случае, потихоньку оправляюсь. Раньше я точно так же, как вы сейчас, отвергал Пушкина и ставил сапоги выше Шекспира. Раньше я тоже считал ценной только литературу, которая открывает нам какие-то истины, но потом понял, что никакой отдельной истины нет, а истина – это вся жизнь со всем, что в ней есть хорошего и дурного, разумного и глупого.

– И все же я предпочитаю книги, которые вызывают в людях активный протест, показывают, как жить и против чего бороться. А ваш Пушкин, кроме двух-трех стихотворений и «Истории Пугачевского бунта», не написал ничего путного. Все только говорят: «Евгений Онегин», «Евгений Онегин», а я не верю, что есть хоть один человек, который прочел эту вещь до конца. Да и какая польза в «Онегине»?

– Что понимать под пользою. Если считать лес только запасом дров, то, может, и лучше каменный уголь. Но лес – это красота и богатство жизни, а уголь только мертвый камень, не дающий нам ничего, кроме жара.

Глава 18

Сейчас, восстанавливая в памяти прошедшее, я пытаюсь понять: когда же я потерял Веру? Когда наступил тот перелом, который сделал нас чужими? Разумеется, в значительной степени этому способствовала сама атмосфера в университете и за его пределами, насыщенная до предела самыми крайними ниспровергательскими идеями. Но ведь я тоже жил в той атмосфере. Почему же одни и те же влияния оказали на нас столь разное действие?

Все большую роль в Вериной жизни занимала Бардина. Каждый раз после общения с нею Вера приходила домой задумчивая и всякий наш разговор переводила на политические темы. Я ей о том, что из дому денег давно не шлют и нечем платить за квартиру, а она мне о том, что мы и так проживаем слишком много денег, которых не заработали, которые добывает за нас своей непосильной работой русский мужик. Я ей, допустим, говорю, что устал, готовясь к экзамену, а она мне отвечает, чтобы я подумал, как устает мужик, который от зари до зари, не разгибаясь, идет за сохой, получая за это нищенскую плату.

Однажды, помнится, я рассердился.

– Да что ты, – говорю, – меня своим абстрактным мужиком укоряешь? Ведь кроме этого мужика, самодержавия, капитализма и социализма есть еще мы с тобой – два молодых человека, у которых своя жизнь, свои устремления. Мы с тобой все равно не сможем переделать всю жизнь в мировом масштабе, давай как-то построим ее между нами двумя.

Как всегда, она заспорила:

– Как же можно смотреть равнодушно на то, что мир устроен несправедливо?

– Конечно, несправедливости должны возмущать каждого, в ком есть совесть, – отвечал я. – Но для того чтобы браться перекраивать мир, надо слишком хорошо о себе думать, надо верить в свои силы и в то, что ты имеешь право навязывать другим тот образ жизни, который считаешь правильным.

Странное дело, когда я говорил с Верой, все мои доводы казались мне убедительными и даже бесспорными, но наедине с самим собой я начинал сомневаться. Настолько ли я прав, как мне кажется? Вера – натура цельная. Если уж она исповедует какие-то убеждения, то непременно стремится проводить их в жизнь. А я? Может быть, я просто боюсь взглянуть правде в глаза и прячусь от нее за ширмой красивых слов?

Как сейчас помню тот вечер, когда, вернувшись от Владыкиных, я не застал ее дома. Часов до восьми я был спокоен, к девяти начал волноваться, с десяти стал выбегать на улицу. В двенадцать я уже места себе не находил, к часу подумал, что надо обратиться в полицию, но решил подождать до двух и заснул, сидя за столом.