Виктор Шкловский - О мастерах старинных 1714 – 1812 Страница 22

Народ – свое, а король – свое. Он их гнать, а мы пошли на арсенал да на оружейные лавки. Тут я пригодился, потому что в оружейном деле разбираюсь. А тут беспорядку было много! Нашел саблю добрую да показал, как изгороди железные ломать на пики. Пошли мы на бастильские башни. А их восемь. Восемь, и перед ними ров, а перед рвом стена, и мост подъемный поднят. Вижу я, что их взять невозможно, – пушки сверху стреляют.

– Дай мне тебе хоть пива налить!

– Лей. Тут народ завыл, и мы себя позабыли, – хвастать не буду, я ли или не я первый, а полезли это мы на стенку, за цепь схватились, а тут топоры да сабли, и я цепь разрубил, и мост подъемный пал с громадным стуком. Тут народ опять завыл – и во двор. А у короля швейцарцы есть, из горных народов люди купленные. Они в нас стреляют. Мы тут все, что можно, собрали, зажгли – стоим в дыму, на стены в дыму лезем и кричим. Вдруг тащат двое солдат ихнего коменданта, а мы во второй двор и в башни. Двери, конечно, выбиваем. Внизу подвалы, наверху горницы – так, ничего, уютненько, и даже огонь горит, и кровати с зелеными занавесками. Сидят там люди седые и ничего не понимают. И меня спрашивают, а я по-французски в точности не говорю. Говорю, как умею: я, мол, туляк, пришел сюда по фратерните, изволите видеть, на дворе либерте, – а они меня не слушают и бегут, вещички свои тащат, а один, как я ему сказал «либерте», не понял, а начал греться, а у него в камине огонек такой маленький. Я его, конечно, за руку и на двор, а на дворе уже солома догорела, а на пике комендантова голова, и я ей говорю: «Что, старик, не хотел эгалите?» И был, мой милый Алеша, Париж взъерошен. Люди ходили как пьяные, плакали и целовались. А эту самую Бастилию растаскивают на куски и камни искрошили, и я те камни вставлял в брошки. Маленькие такие камушки, а кругом, конечно, решетка филигранью. Было то, земляк, четырнадцатого июля. Не забуду никогда! Неделю ходили мы как пьяные и потом различать стали: одни ходят загорелые, веселые, их солнцем ожгло – то патриоты, а другие бледные, те сидели дома, значит, боялись – то аристократы. Тут притащили мы некоторых к фонарю, а в Париже не как в Лондоне, в лунные ночи фонарей не зажигают – столбы свободы. А пиво, брат, доброе!..

Ходил я там как пьяный, любовишка у меня была небольшая, потом начал осматриваться и заскучал. Но зато набрел я там вот на этот станочек. Вижу, хозяин не очень-то дорожит этой вещью, должно, досталась она ему по дешевке, а может, и вовсе даром, ну и предложил я ему за станочек, сколько мог, а в придачу еще два перстенька. Возьми на память, Алеша, чтоб знал ты, что у меня есть совесть.

– В работе станочек был?

– Нет, один только станок такой, да я с него чертеж снял. Вот, говорят, француз на случай счастлив, а случаем не пользуется. Немец случай ищет, да не видит. А английский человек случаи не пропускает, да умом не дерзок.

– Так ты думаешь на этом разбогатеть?

– А то как же! Сделаю копию да от себя что добавлю для улучшения. Туляк может даже блоху подковать, если удосужится.

– Ты куда, Яша, досужий человек?

– Домой.

– Где дом-то твой?

– У Эгга все-таки, у Мэри. Мне, Алеша, в Туле не жить. Я размахался. Посмотрю на какого человека – про фонарь вспомню. По Мэри соскучился, а по Туле того больше. Только, Алеша, мне домой возврат труден. Помнишь, шумели замочные отдельщики? Меня даже генерал-майор допрашивал с боем и великими угрозами. Допрашивал по секретным пунктам…

– Забыли небось за эти большие годы то дело.

– Может, и забыли. Может, и поеду… А пока ты, Алеша, держись поаккуратнее. Ты разные науки проходил и превзошел разные ремесла. Все это знают, но тебя не трогают, потому что получаешь ты здесь большие деньги, и думают, что ты тут останешься. А у нашей державы скоро будет со здешней державой война. А ко мне не ходи. Ты будь сам по себе, а я сам оторвусь.

– Да ты, Яша, со мной ведь едешь?

– Алеша, правильная у тебя душа! Ты небось всю арифметику понял. Так скажи: правильно я сделаю, если здесь останусь?

– Неправильно, Яша. Только ты так не сделаешь.

– Я скопирую станочек, женюсь на Мэри, человеком стану, Алеша, – сказал Леонтьев. – Удаче моей ты не завидуй, а машинку доставь в Тулу.

– Нет, то не понадобится.

Сурнин улыбнулся, потом подошел к окну и снял со стены холст.

Под холстом был большой станок с приспособлением для держания резца.

Сурнин пустил станок и повел резец с суппортом от одного центра к другому, снимая стружку со ствола.

– Это что за колдовство? – спросил Яков.

Станок продолжал вращаться, приводимый в движение педалью.

Суппорт дошел до конца. Сурнин включил третью шестеренку и повел резец назад – центры с заключенным между ними стволом начали вращаться в противоположную сторону. Масло масленки капало на резец, охлаждая его.

Сурнин остановил станок.

– Кто это чудо сделал? – спросил, задыхаясь, Яков.

– Сделали мы с Сабакиным Львом. На этом станке я и деньги зарабатываю – людей обгоняю. А измышлено это по нартовскому образцу: увидели мы его в Кунсткамере и додумали.

– А мне не показал!

– Да я о нем при тебе говорил сто раз.

– Да это ты один удумал! Я про Нартова не слыхал, не то что видел!

– Нет, Яков, хвастаться не буду. Был больше чем полста лет тому назад в Питере токарь Андрей Константинович Нартов. С Петром точил. Вот построил он станок с этой держалкой, с суппортом крестовым, а в другом станке у него каретка сама передвигалась, когда точат, а копия в Париж послана для показа. Мы со Львом додумали здесь этот станочек. Вот и повезем в Россию.

– Вот какую ты Бастилию взял! Ай да Тула! – сказал Яков.

– Я, Яша, смотрел нартовский станок, там резец закреплен так же, как в том, который ты привез. Переделал я станок, зарабатывал на нем у англичан по двести гинеев в год, а теперь еще с Сабакиным посоветовался. Вот доделал…

– Значит, я искал рукавицы, – сказал Яков, – а они у меня за пазухой были… И что за жизнь! Одни убытки!..

– Так вместе едем домой?

– Вместе, Алеша. Только я не приеду в Тулу, как ты, с большим подарком. А пока, Алеша, держись поаккуратнее: ты не замечаешь, а рядом с домом твоим неведомые люди ходят.

– Едем вместе, Яша. Со станком еще работы много будет, и война будет – найдется место и для твоего умельства.

– Хороший ты человек, Алеша, верный друг! Проси ты у Воронцова, чтобы дали мне в Россию паспорт, а не то я здесь сердцем избалуюсь,

Глава двадцатая

В ней описываются сборы русских мастеров на родину и отъезд Сурнина.

Зима пришла с холодом, со снегом, как будто напоминая о России. Вьюги занесли дороги, стали дилижансы. Темная Темза текла среди снежных берегов.

Снег лег на медную крышу новой мельницы. Сырой, он съел лондонский туман, вымыл красные стены домов. Дым осел со снежными хлопьями.

От снега улицы Лондона как будто распестрились.

Над городом встало незнакомое, высокое небо.

Семен Романович Воронцов сидел и дружески разговаривал с газетером Парадизом, человеком беловолосым и черноглазым.

Газетер Парадиз, сын англичанина и гречанки, родившийся в городе Салоники, православный со дня своего рождения, женатый на православной же англичанке, добрая овца из паствы отца Якова, подданный Северо-Американских Соединенных Штатов, не был просто наемным агентом – он сочувствовал и России, и революционной Франции. Последние пять месяцев он ночи не спал, сочиняя для газет разные параграфы и памфлеты, переводя с французского на английский и с английского на французский.

Сегодня граф Семен Романович чувствовал себя приятно усталым; вчера у него была удача: хорошо сострил, показалось даже, будто одержал посол над врагом победу, но сейчас он в том сомневался.

Господин Парадиз поддерживал хорошее настроение Семена Романовича. Он рассказывал, что теперь, когда победа сопровождает российские знамена и флот адмирала Ушакова громит флот турецкий, на бирже английской говорят, что Турция не заслуживает поддержки.

Разговор перешел на собственно европейские дела. Господин Парадиз был человеком сентиментальным, со слезами на глазах он начал вспоминать парижские происшествия, самые чувствительные.

Гроб Вольтера в Париже перенесен на усыпанную цветами и древесными листьями площадь, простирающуюся там, где прежде находилась Бастилия. Среди этой знаменитой равнины, на которой еще виден остаток уничтоженного здания, выставлена надпись: «Прими, Вольтер, в сем месте, где неограниченная власть содержала тебя в узах, прими почести от своего отечества».

Тело стояло всю ночь на площади, среди цветов. Утром пошел дождь, но все равно собралась большая толпа. Подняли гроб; впереди пошли войска, за войсками – члены разных клубов и горожане. Несколько человек несли мраморную статую Вольтера, другие – сочинения Вольтера в золотом ковчеге.

Гроб поставили на колесницу, в которую впрягли двенадцать белых лошадей; за колесницей шли члены Национального собрания.