Вероника Тутенко - Дар кариатид Страница 22

— Глаза болят, — вздохнула Нина.

Степан наклонился к дочери:

— Красные. И давно это у тебя?

— Несколько дней.

Степан укоризненно посмотрел на Ефросинью, а она, в свою очередь, вонзила полный упрека и раздражения взгляд в падчерицу.

— В понедельник поедем в больницу.

— Пройдет. Это у всех детей бывает, — с раздражением гремела грязной посудой Ефросинья. — У нее итак в школе одни двойки, только вчера Марья Петровна жаловалась.

— В понедельник поедем к врачу.

Ефросинья приниженно замолчала, вновь уязвленная вежливой невозмутимостью Степана, за которую так его любила и так ненавидела.

В понедельник мороз чуть-чуть отпустил. Тяжелые тучи осыпались на землю мягким, белым пухом.

Нина радостно подставляла лицо снежинкам. Вороная кобыла резко останавливалась у ледяных горок, боялась бежать вниз по льду.

— А ну пошла! — подгонял Степан.

Нина смеялась, когда телега резко подпрыгивала на ледяных ухабах, чтобы отец не догадался, что она боится быстрой езды.

Еще вчера отец выпросил у бригадира кобылу. Попросил, чтоб не очень норовистую. Ребенка в больницу везти.

Утром мачеха неохотно одолжила падчерице большой шерстяной платок, и теперь Нина весело куталась в него, радуясь, что едет с отцом в город, что не надо идти в школу, виновато слушать назидания Марьи Петровны. И дома, дома тоже не надо терпеть брань противной Фроськи и потом молчать, молчать, чтобы не расстраивать отца пустяками.

— Тпр-р-ру! — остановил Степан лошадь у одноэтажного темно-зеленого дома — детской больницы.

Пожилая врач в накрахмаленном до белоснежности халате долго осматривала глаза девочки и, наконец, произнесла:

— Трахома.

Серьезный голос, каким было произнесено незнакомое и оттого тревожное слово, насторожил Степана.

— Отчего это? Это опасно?

— Нет, — ответила врач сначала на второй вопрос, а затем сделала безжалостный вывод. — От грязи, папаша, от грязи. Передайте жене, что мыть ребенка надо чаще и лучше.

Степан удивленно вскинул бровь и кивнул.

Надо будет сказать Ефросинье. Хотя, казалось бы, откуда взяться этой самой трахоме, когда Фрося моет детей каждую субботу?

После больничного запаха лекарств и хлорки морозный воздух казался еще свежее. Степан завернул на соседнюю улицу, где в недостроенном здании будущего дворца пионеров вовсю стучали молотки.

— Пойдем, — отец протянул дочери руку, помогая ей перепрыгивать через наваленные на новый дощатый пол кирпичи и доски.

Степан заглянул в дверной проем с прислоненной к нему некрашеной еще дверью.

— Илья Петрович, — окликнул он невысокого полного мужчину, отдававшего приказания другим строителям. — Я сегодня работать не могу. Дочку в больницу возил. Теперь нам назад в деревню надо.

Илья Петрович пожал протянутую ладонь Степана, похлопал его по плечу.

— Давай, Степан. Обойдемся как-нибудь один день без тебя. Девчонка-то курносенькая, чернобровая, вся в тебя!

На углу у булочной Степан снова остановил лошадь. С мороза ванильный запах в помещении казался особенно сладким.

Такой аромат могли источать только французские булки.

Нина жадно вдохнула запах ванили. И, угадав желание дочери, Степан купил ароматную с хрустящей корочкой булку.

Назад кобыла бежала быстрее. Или это только так казалось, потому что дорога назад всегда кажется короче.

Ехать быстро-быстро на санях, хрустеть французской булкой и смотреть, как тают, тают снежинки в ладони — разве это не есть счастье?

Дома Ефросинья встретила дочь и отца обидой во взгляде.

— Ну что? — повернулась она на скрип двери. Во взгляде ее явно читался упрек, который она, возможно, и сама не смогла бы облечь в слова. Чуть приболела дочь (и не болезнь — то, а так, пустяк) и мчится с ней в райцентр, и работу бросает. А ее, Ефросинью, и слушать не хочет, и забота ее ему не нужна.

Придирчиво осмотрела платок. Не порвала ли падчерица. Встряхнула и повесила на спинку добротного дубового стула, сделанного еще покойным мужем.

Ох, все чаще все в доме напоминало Ефросинье о покойном Макаре. Видит ли он оттуда, из-за облаков, ее измену? Судит ли? Ну да, не ради себя, ради детей. Не обессудь, Макар. Детям отец нужен, кормилец в доме.

И все-таки Ефросинья не могла не признаться себе, что все чаще сравнивает чернобрового красавца Степана с грубым приземистым Макаром. Да, видный, работящий мужик ее сожитель, да только не их, не деревенский. Есть в нем что-то такое, тайна какая-то, невысказанная боль. А что бы взять да рассказать бабе своей! Глядишь, и расцвела бы цветком в их отношениях та особая нежность, что несравненно выше обычной близости. Макар… с тем все понятно, просто было. Побьет, да тут же приголубит. А от Степана ласки жди не дождешься. Даже ночью, когда так близко его упругое сильное тело, мысли его далеко, далеко…

Глава 18

За победителей, за побеждённых!

Сто пять дней продлилась «ненужная война». Вечером 12 марта 1940 года был подписан мирный договор между Советским Союзом и Финляндией.

А еще через несколько дней гармонь играла-ликовала на всю деревню. Вернулись победители. Михаил да Андрей. Живые- невредимые. Радуйся, мать. Радуйтесь, земляки. Играй, играй, гармонь!

Пейте, гуляйте, земляки, сыновья домой вернулись.

Играй, играй, гармонь!

Яблочки моченые, огурцы соленые… И еще бочонок с грибами-маслятами.

— Все-все — не скупись! — выставляй на стол, хозяюшка. И водки, водки не жалей!

— Угощайтесь, земляки, радуйтесь! Оба сына живыми домой вернулись. Веселей, веселей играй гармонь!

Вся деревня гуляла в доме под железной крышей. Гармонист, шапка набекрень, уж лыка не вяжет.

Мать вернувшихся солдат, Ульяна, на седьмом небе от счастья. Не ходит — летает по дому. Тихон умиротворённо горд, спокоен даже, крутит рыжий ус.

Во главе стола — столетний старец Савельич, отец Тихона, восседает чинно, важно, да все в бороду седую усмехается. Все бы им, молодым, гармонь да водка. Детишек бы постыдились. Дети сбежались в дом со всей округи. Благо, дом просторный. Всем места хватит. Всей деревне. Пейте, гуляйте, веселитесь!

Пришли на всеобщее веселье и Нина с Нюшей, дочерью дяди Никиты, и теперь обе следовали глазами за белой головой вожатого Сережи, который так важно расхаживал между двумя братьями, как будто одержал над финнами победу.

Нина поискала глазами отца и братьев, но никого из них не было на этом празднике.

— Эх, девки пляшут, ума нет. Перестанут или нет? — подбоченясь, на середину избы выступила сестра Тихона Аннушка, крутобокая, в нарядной цветастой по случаю праздника юбке.

Лихо отплясывая в такт частушке, Аннушка подхватила под руку отца. Улыбаясь, как ребенок, он неловко, но уверенно потоптался на месте.

— Учитесь, хлопцы, как плясать надо! — не удержался от напутствия.

Вокруг прадеда радостно запрыгала правнучка, голубоглазая девчонка лет четырех с солнечными косами — младшая дочь старшего внука, Михаила.

Раскрасневшись от пляски, старик вернулся за стол.

— Давай-ка, внучок, еще водочки, — пододвинул к бутылке граненый стакан седобородый старик.

— Что-то ты, папа, совсем раздухарился, — укоризненно покачал головой Тихон, явно намекая на почтенный возраст отца, когда не грех поберечь здоровье.

— Цыц! — грозно зыркнул глазами старик. — Что ты знаешь о войне?

Все за столом уважительно замолчали, а белоголовый Сережа удивленно округлил голубые глаза.

— Дед, да ты ж не воевал, — брякнул вдруг он.

— Молчать, сопляк! — ударил Савельич кулаком по столу, так что бедный подросток, еле сдерживая слезы, бросился к двери.

Из всех углов на него с сочувствием смотрели добрых пять пар, не меньше, девчоночьих глаз. Проследовав взглядом за пионервожатым, Нина увидела как тихо вошел дядя Никита и остановился у порога.

— А ну вернись! — прогремел на весь дом голос Тихона. Сережа послушно остановился. Недовольно посапывая, вернулся за стол.

Обида-обидой, а кто же захочет бродить, как побитая собака по деревне, когда другие едят пироги и говорят о войне? Не-ет, не такой он дурак.

— Война… Война, говорите? — протянул Савельич и повел мохнатой бровью.

В доме снова воцарилось молчание, только лай доносился со двора.

— Вот дед мой покойный, — перекрестился Савельич. — Тот знал, что такое война. Под Москвой он погиб. О том сражении даже стихи писаны.

— «Не даром помнит вся Россия про день Бородина!» — не сдержался, громко и четко, как у доски, процитировал Сережа классика и тут же смущенно замолчал, поймав строгие взгляды отца и деда.

Зато и девки, и бабы и старушки снисходительно и доброжелательно кивали головами, а девчонки и вовсе смотрели с восхищением.