Вероника Тутенко - Дар кариатид Страница 23

— Вот то война была праведная! — махнул рукой Савельич. — Землю свою от французов проклятущих спасали. А это… Зачем? За что воевали?

— Да что ты говоришь такое, дед? — возмутился Андрей.

Он был уже изрядно пьян, но вдруг как будто протрезвел. Смолкли голоса, смех, звон посуды…

— Савельич… — тихо, но отчетливо раздался в наступившей тишине голос Никиты. — У тебя дед с той войны не пришел…

Старик качнул бородой.

— … А у меня на этой брат остался.

Савельич опустил голову.

— Верно говоришь, Никита Ингатыч, — поддержал Михаил. — Кому нужна эта война?

— Да ты проходи к столу, — налил водки для нового гостя Андрей. — Что стоишь в дверях, как бедный родственник? Чай, всех звали. Никого не забыли.

Мужики принялись разливать водку.

— Ну… — выдохнул Михаил. — Земля пухом соседу нашему Игнату.

Осушили стаканы не чокаясь.

— Век бы не видеть этой войны, — вытер редкие еще по молодости светлые усы Андрей. — Бабы, дети ихние… Смотрят на нас, как на извергов. Будто мы сами на их землю пришли. Нам что война эта нужна была? Что-то лопочут на своем языке, а в глазах — ненависть аж жжет.

— Бабы у них горячие, — задумчиво покачал головой Михаил и даже не заметил, каким жгучим, ревнивым взглядом посмотрела на него его женушка сероглазая Танюша. — Война… Она-то, прав ты, брат, никому не нужна. Да только, куда от нее денешься, если пришел враг волей или неволей на родную землю. Тут уж никто в стороне не останется. Они-то и есть настоящие герои, кто землю родную защищает. Вот, говорят, победители, — Михаил задумчиво посмотрел на младшего брата, с которым плечом к плечу всю финскую прошел. — А я так победителем себя не чувствую. Мерзость одна на душе осталась, точно я друга своего обокрал.

Гармонист, Колька кучерявый, повел косматой рыжей бровью, растянул меха, точно приглашая забыть горечь (пусть быльем зарастает), пить да веселиться.

— Так что там, Миш, бабы финские? Горячи, говоришь? — наклонился он к гармони.

Все, кроме Михаила и женушки его ревнивой, засмеялись. Оценили шутку — подковырку.

— Хоть танков-самолетов у них не как у нас, — будто не слышал вопроса Михаил, — да отчаянные они ребята, опытные лыжники и стрелки. Рассядутся, как птицы, на деревьях их снайперы и как откроют огонь — нет пощады нашим солдатам. Но и мы их, конечно, не жалели. Война есть война. Отдадут приказ, дадут в руки ружье, и ничего не поделаешь, пойдешь убивать. Многих я людей на войне положил, Бог мне судья, но одного случая, и умирать буду, не забуду.

В хате стало тихо-тихо. Только беспомощно и грустно всхлипнула гармонь, прежде, чем Колька поставил ее на пол.

— Подбил я как-то ихнего снайпера, — голос Михаила стал грустнее и тише, но каждое слово отчетливо звучало в тишине. — Упал он с дерева на снег. И вдруг, как будто в сердце что-то кольнуло. Сам не знаю зачем, а подошел я к мертвому. Смотрю, а это девка. Молодая совсем. Красивая… Такой бы жить да ребятишек рожать. Глаза голубые, огромные, не видят уже ничего, а волосы, как снег тот, белые — от крови слиплись. В висок, видно, пуля моя угодила.

Чувство вины необъяснимое, неосознанное нависло над праздничным столом.

— Да, не ожидали мы такого отпора, — подхватил Андрей. — Нам-то как генерал говорил: месяца не пройдет, как финны сдадутся. Где там! Кого не подбили финские снайперы, тех простуда свалила. А сколько обмороженных было!

Андрей замолчал, согнулся, как будто воспоминания опустились на плечи его тяжким грузом.

— Хватит вам о грустном, да о грустном, — залихватски поправил шапку Колька- Рыжий Чуб. Гармонь укоризненно всхлипнула. — Праздник как-никак у нас сегодня.

— И то верно, — согласился Савельич. — Давай ребята, разливай!

Мужики не заставили просить себя дважды, уговаривать. Весело зазвенели стаканы.

— Ну, ребята, — поднял стакан дядя Никита. — Выпьем за всех — за победителей, за побежденных. За всех, кто вернулся с войны.

Глава 19

Падалица

Снежный пух сменился зеленым оперением весны, и вот снова закружились над землей в белом танце тополиные хлопья и одуванчиковый пух. Деревья скинули воздушные венчальные наряды. Павлиньим хвостом раскинулось лето.

В саду у Ефросиньи ветви слегка отяжелели от незрелых еще плодов. Но первая «падалица» — маленькие сморщенные яблочки, не выдержавшие схватки с ветрами и фруктовыми паразитами, уже осыпались на землю.

Солнце посылало лучи-приветы с по — июньски безоблачного неба.

Но Нину не радовали погожие летние деньки. С утра она сидела на скамейке и неподвижно смотрела, как солнышки-подсолнухи во дворе мачехи тянутся — не дотянутся к большому небесному брату. Вздохнув, девочка перевела взгляд на свою руку. Большой палец безобразно распух. Еще несколько дней назад он начал нарывать, а сегодня особенно болел.

Где-то недалеко звенели детские голоса и смех. Наверное, играют в салочки или в прятки. То в одном, то в другом конце деревни раздуется звонкое «Чур моя!».

А вскоре из-за соседнего дома показался и Толик. Разгоряченный, радостный, подбежал к сестре.

— А ты чего здесь одна сидишь? Пойдем с нами играть! — позвал он.

— Не могу, — показала Нина брату больной палец.

Толик понимающе покачал головой. Не очень-то побегаешь с такой болячкой. Вдруг в игре кто заденет.

— Ну ладно, сиди, — не стал настаивать Толик и хотел было уже вернуться к ребятам, но, бросив взгляд на яблоню, решил прежде хоть чем-нибудь порадовать сестру.

Первые яблочки всегда кажутся особенно вкусными. Это потом осенью, когда фруктов и желтых, и красных полон сад, незрелый плод уже не обрадует. А сейчас хрустеть им — одно удовольствие.

Толик тоскливо посмотрел на верхушку, туда, где яблочки уже слегка подрумянились. Эх, забраться бы туда! Да нельзя — мачеха заругается.

Ну да и внизу яблочки хороши. Хоть и кожица у них не такая гладкая, зато «падалица» всегда мягче.

Проворно Толик набрал полные ладони яблочек, высыпал их сестре в подол.

Забыв о больном пальце, Нина радостно принялась за незрелые плоды.

А Толик снова наклонился под яблоню — набросал и себе неспелых фруктов за пазуху. И хотел было снова бежать к ребятам, пока те не начали расходиться на обед, как со стороны колхозного поля показалась Ефросинья. Размахивая руками, она быстро приближалась к дому и вот, оттолкнув пасынка, грозной тенью нависла над падчерицей.

— Ах вы… — женщина смачно выругалась. — Яблоки уже жрете! — тяжелая рука Ефросинью опустилась прямо на больной палец девочки. Нарыв лопнул от удара, надкусанное яблочко выпало из руки, покатилось по земле.

С криком Нина бросилась за калитку, не разбирая дороги от слез. Нет, не вернется она больше к мачехе, никогда, никогда… Только ведь некуда, некуда идти…

От обиды и отчаяния девочка беззвучно зарыдала. Только слезы катились по щекам. Собирай соленый бисер, нанизывай на бусы, сиротская доля.

Нина остановилась на краю деревни, у василькового поля. Колосья тянулись к солнцу и совсем не боялись стать хлебом. Море ржи в васильковую крапинку завораживало, успокаивало, как и год назад, когда она с отцом и Толиком входили в деревню.

Девочка с надеждой вглядывалась вдаль. Вдруг покажется отец на горизонте? Но нет, он придет только завтра, в субботу.

«Ну миленький, ну пожалуйста», — шептала Нина, и Кто-то невидимый, добрый услышал её. Вдали появилась мужская фигура.

«Папа!» — обрадовалась девочка и бросилась навстречу.

Человек шагал бодро и издали был похож на Степана, но вблизи оказался гораздо моложе.

Путник был солдатом. Форма ладно сидела на нем. Начищенная пряжка празднично блестела на ремне. Нина никогда не видела солдатика раньше в деревне, но издалека лицо его показалось ей знакомым.

Неожиданно чужак раскрыл объятья и лицо его просветлело от счастливой улыбки.

— Ниночка!

Девочка взвизгнула от неожиданности и радости и бросилась навстречу брату, повисла на его крепкой шее и заплакала громко, навзрыд.

— Что случилось, Ниночка?

Нина не могла остановиться. Сквозь рыдания брат разобрал только «Фроська» и «яблоко». Какая-то женщина обидела сестру.

Наконец, немного успокоившись, Нина показала брату больной палец и сбивчиво, но подробно рассказала, как мачеха выбила у неё из рук яблоко.

Сережа погладил сестру по голове, и брови его стали точь-в-точь, как у отца, когда тот принимает какое-то важное решение окончательно и бесповоротно.

— Пойдем! — взял он за руку Нину.

— Я к Фроське больше не пойду! — испугалась она.

— К дяде Никите пойдём, — успокоил Сережа.

Никита, пообедав, сидел на бревне у плетня и задумчиво обстругивал баклушу. Катерина гремела в избе котлами. Убирала посуду.