Вероника Тутенко - Дар кариатид Страница 24

— Неужто Сережа? — узнал Никита племянника.

— Я, дядя Никита, — засмеялся Сережа.

— И не узнать, какой красавец стал! — Никита отложил баклушу, обнял племянника.

— Дядь Никит, приютишь нас? — попросил он.

— Что случилось-то, — стал беспокойным взгляд Никиты.

Сережа повторил рассказ сестры.

— Вот ведь как…Обижает, значит, мачеха? — покачал головой Никита.

— Обижает, — вздохнула Нина.

Ночью опять спали у дяди Никиты на сеновале. Скошенная трава благоухала рекой и полем. А высоко в небе перемигивались июньские звезды, и не было им никакого дела до того, что лето пройдет.

А на рассвете, когда петухи возвестили о приходе нового субботнего утра, Сергей с Ниной и Толиком пошли к ручью встречать отца.

Усталую после тяжкой работы и долгой дороги походку отца Нина узнала издалека.

Степан увидел детей и зашагал веселее. Усталость мгновенно прошла, а сердце пело петухом: «Сын на побывку приехал». А ведь красавец стал. В их, Аксенову, породу. Вылитый дед, его, Степана, отец, Игнат. Эх, посмотрел бы он сейчас на внука. А может и видит?

Степан поднял глаза к ясному небу и улыбнулся.

Сережа сменил уже солдатскую форму на холщовые штаны и рубашку. Но и теперь благодаря стройности и загару, и полученной в армии выправке, казался выше ростом.

Невольно вспомнил Степан и себя юным солдатиком, ослепленным, оглушенным Казанью.

Об армейской жизни Сережа молчал, а Нина и Толик наперебой жаловались на Ефросинью. Степан вздыхал и удивлялся, почему они так долго скрывали от него свои печали. Нет, не пойдет он больше к Ефросинье. И ни к какой другой женщине тоже. Довольно натерпелись дети.

Никита брата не разубеждал.

— Кто ж, знал, что так получится, — словно оправдывался он.

Катерина поставила на стол огромную миску с рассыпчатым творогом.

— Поживём у тебя ещё немного, — рассеянно посмотрел Степан на брата.

— Живи, сколько хочешь! — взял ложку Никита.

Домочадцы облепили стол. Сыновья дяди Никиты Серёжа и Коля засыпали Сергея вопросами. Надюшка и Нюшка слушали с широко распахнутыми глазами. Толик и Нина смотрели на брата с гордостью и восхищением и тоже не давали ему спокойно поесть.

Сергей улыбался и снисходительно рассказывал, что стрелять из ружья он умеет, что отжаться от пола может, сколько угодно, и с финнами, нет, не воевал и воевать не собирается, если не пошлет, конечно, командир. Потому как кому нужна она, эта война?

— А ты дашь мне померить твой ремень? — робко попросил Толик брата.

— Конечно, дам! — засмеялся Сережа и растрепал чуб Толика.

На улице осторожно скрипнула калитка.

— Кто это к нам? — выглянула в окошко Катерина и тихо, заговорщицки сообщила. — Ефросинья.

Степан нахмурился и резко встал из-за стола. Ефросинья едва не столкнулась с ним в дверях.

Женщина нерешительно остановилась на пороге.

— Что же вы завтракать домой не идете?

Ефросинья теребила белый фартук. От женщины пахло чистотой и березовой свежестью. Вымытые волосы она аккуратно убрала под белоснежный платок.

— Я, Ефросинья, с тобой из-за детей жить хотел, — покачал Степан головой и посмотрел в ореховые глаза.

В сером взгляде не было осуждения. Только жалость. И это было хуже осуждения.

— Да ты!.. — хотела бросить что-то обидное в лицо Степану Ефросинья, но слова вдруг застряли в горле комом, заклокотали и вырвались наружу глухими рыданиями.

— Ничего у нас с тобой не выйдет, — так же ровно, спокойно подвел черту Степан и вернулся в избу брата.

Ефросинья ударила кулаком в закрытую дверь.

— Чтоб тебе пусто было! — прорвалось сквозь рыдания.

Степан ничего не ответил. В тот же день он пошел к председателю колхоза и за ужином поделился с семьей радостью. Председатель обещал ему работу и сторожку — от дождя укрыться.

— А к осени на её месте дом построю! — делился планами Степан. — Будет и у нас свой уголок.

Через пару дней к сторожке-времянке рабочие колхоза подвезли две телеги кирпича. Хатка росла, как на дрожжах. Страх холодов и радость предвкушения — Вот скоро будет свой уголок — подгоняли Степана. Да и братом Никитой дело не стало. Кирпичи таскал — себя не жалел. И Толик — помощник вырос!

Еще не успели ударить холода, как новый домик высился на месте сторожки.

Крышу покрыли свежей соломой. Степан убрал от стены лестницу и отступил на десяток шагов назад — полюбоваться своим новым пристанищем.

— Красивее, только у Тихона, — остался доволен и Толик.

— Не хуже, чем у людей, — согласился Степан. — Осталось только веранду достроить, но это дело терпит до зимы.

Даже пол в домике был не земляной, как у Никиты и Фроси, а деревянный.

Печка в углу предвкушала потрескиванье дров. Стол и широкая лавка от угла до угла пахли лесом. Матрасы и подушки Толик с Ниной набили свежим сеном. Степан купил и новые холщевые одеяла.

Всё, что нужно, было в уютном маленьком домике. Пусть и не так в нём светло, как в просторной комнате с видом на главную улицу Казани, зато здесь в красном углу — Богородица с Божественным Младенцем. Никита принес.

Под окнами тянется кроной в небо старая береза. А за домом, за огородом, высятся кресты, и из высокой кладбищенской крапивы поднимаются стайки ворон.

К вечеру Нина вымыла пол, Степан растопил печь, в доме запахло берёзовой свежестью.

Толик поставил в печь чугун с картошкой. День, полный радостных хлопот, остался позади. Степан поставил на стол соль и сахар к чаю. Самовара в доме не было, и воду пришлось разогревать в котле.

Когда вода исходила паром, в дверь тихо постучали.

— Кто? — отозвался Степан.

— Соседка, — тихо и весело отозвался женский голос.

— Заходи, Татьяна, — узнал Степан давнюю и добрую знакомую.

Соседка дернула дверную ручку. Дверь оказалась незапертой, как и во всех домах в деревне. Да и от кого ее закрывать-то, когда знаешь всех на пятнадцать верст в округе. Разве что от ветра?

Голубоглазая гостья, явно, была на сносях. К подпиравшему уже грудь животу она прижимала кринку молока.

— Увидели дым, — улыбнулась Татьяна. — Говорим: «Значит, Степан с детьми вселился». Молока вот деткам твоим принесла парного от Зорьки моей. У вас ведь никакого хозяйства пока нет, ни кур, ни поросеночка. Иван и говорит мой: «Отнеси соседям молока».

Татьяна говорила быстро и часто-часто хлопала светлыми ресницами. Так и слетали, как мотыльки, с губ ее слова.

— Вот, думаем, есть у нас теперь и с другой стороны соседи, — продолжали порхать слова-мотыльки. — А то крайним был наш дом у дороги. Да и с другой стороны соседи далеко. Оно, конечно, хоть и спокойно у нас в деревне, да жутковато ночью одним на краю деревни. Иван-то мой ловкий мужик, да у деверя спина не разгибается. С ним кто хочешь сладит. А так все-таки и спокойнее, и веселее.

Степан улыбнулся уголками губ, соглашаясь с соседкой.

— Хорошо у вас, светло, уютно… — окинула Татьяна взглядом горницу.

Степан улыбнулся шире, от души, только взгляд его по-прежнему оставался печальным, точно никакая радость не могла уже всколыхнуть глубину его глаз.

Татьяна поставила кринку на стол.

— Спасибо тебе, Танюша. И Ивану, и брату его, Захару, поклон от меня.

В другой раз соседка одарила Степана бочонком с солеными маслят. Пообещала взять Нину и Толика с собой в лес по грибы на только ей одной изестную поляну, где от ароматных шляпок травы не видно.

Вскоре в недостроенных ещё сенях важно пророчили сытую зиму кадки с огурцами, грибами и капустой.

А яблок в доме было той осенью!..

Годовой заработок выдавали продуктами, и только небольшую часть — деньгами. Каждому — по заслугам, а заслуги исчислялись трудоднями и усердием. А уж коли не подвёл урожай, то и крестьянин не в обиде.

Эта осень была щедра и на горох, и на яблоки. Ветви в Барском саду гнулись к земле под тяжестью наливных плодов. Благоухание наполняло осеннюю прохладу. Аромат был каким-то особенным, будто мучила колхозный сад ностальгия по прошлому или какое-то предчувствие. Вся деревня собралась в этот день у дверей конторы, из которой с раннего утра до позднего вечера привычно струились из радиоэфира в размеренную деревенскую жизнь голоса дикторов, перемежающиеся классической музыкой и задорными и торжественными одновременно новыми песнями. Да только некогда колхознику слушать болтовню да музыку. Колхознику работать надо — от зари до зари.

Не обидел председатель и Степана, дал ему заработок наравне со всеми — сто рублей на всё про всё и две телеги провизии.

Пусть не круглый год, но тоже жарился на солнцепеке, строил с другими мужиками подсобные помещения для колхоза. Себя не жалел, от честного труда не отлынивал.