Александр Войлошников - Пятая печать. Том 2 Страница 23

Только одно щекочет брюхо: это то, что хлеба на день восемьсот граммов: в завтрак и в обед — по триста, а на ужин — двести. Все другое, что по карточкам полагается, в капусту превращается. Каждый день капуста, чтоб ей было пусто! Первое блюдо — капуста с водой — называется щи! Второе блюдо — капуста без воды — называется рагу овощное! На третье — вода без капусты — это чай или компот. У них и температура и вкус те же.

Из больницы в октябре направили меня в уралмашевскую ремеслуху в группу по специальности «каменщики-обмуровщики». В опровержение расхожего мнения о том, что в каменщики берут тех, у кого морда кирпича просит, нашу группу комплектовали из отвергнутых при сентябрьском наборе «по характеру» (по характеристике). И в октябре, собрав в одной группе всех «отверженных», администрация училища на свою умную педголову получила «Чудесный сплав» (кино такое!) из малолетних уркаганов ближнего Верхисетского завода ВИЗ (визовские) и своей родной шпаны УЗТМ (узтемцы). Поэтому группой УХ (уральские хулиганы) нашу группу не только этот инвалид зовет.

В удостоверениях назвали нас учащиеся, хотя научить никого из нас невозможно ни-че-му по тому педагогическому закону, который открыли до крещения Руси: «голодное брюхо к учению глухо!» На занятиях, разморенные теплом, мы либо сладко спим, пуская жидкие голодные слюни на черные форменные гимнастерки, либо сидим с остекленевшим взглядом, обращенным вовнутрь, туда, где в сладких грезах

Крутится, вертится этак и так,Вертится, крутится наперетак…

Где с «восторгом юным сладострастья», распаляя пылкое юношеское воображение, вертится-крутится упоительная мечта, являясь в самых пикантных ракурсах: кастрю-юлька с картохой! Горяченькой!.. И если бы волшебник, осуществив эту мечту, спросил бы: «А что еще изволите? Принцессу, ковер-самолет?» Каждый из нас заявил бы:

— Еще б картохи! Только кастрюлечку надо бы побольше!

Наше воображение способно на воспроизводство и еще одной «упоительной мечты»: буханки духовитой черняшки с хрусткой корочкой! Очарованные такой мечтой доводим мы себя до экстаза: глаза увлажняются и начинают лихорадочно блестеть, на плохо умытых синюшных лицах, где жалко топорщится юношеский голодный пушок, появляется лихорадочный румянец, а язык, не справляясь с обилием слюны во рту, импульсивно облизывает и облизывает обветренные губы с голодными заедами по обеим сторонам рта…

Развратные римляне требовали «хлеба и зрелищ!» А для нас сама булка хлеба — великолепное зрелище! Понимаю, что как человек звучу я гордо, но знаю я, что выгляжу неважно. Скукожившись, сунув руки в карманы брюк, пытаюсь согреться, неумело бацая степ и напевая ремеслушную песенку на мотив «Гоп со смыком»:

Сохну я от жизни скушнойВ черной шкуре ремеслушной…

От такой жалкой самодеятельности мне не теплее и не веселее: и я все больше зеленея покрываюсь гусиной кожей, становясь как огурчик, который тоже зеленый и в пупырышках. И на других посмотрю — те же печальные огурчики. С одной мы грядки — капустной. Но бывает счастье и в жизни ремеслушной — практика на мартене там и молоко дают! Но главный источник радости — супец в мартеновской столовке! Это не супишко из училищной хавалки, который так же материален, как «Права человека в СССР», а потому воспет идиллическим стихом: «супчик тра-та-туй, по краям водичка, посередке — х…», потому как в этом супчике и посередке — одно желудочное разочарование.

«Жить-то надо, вот и живешь, с кем попало», как грустно шутят дамы военного времени. И в прохладном полутемном коридоре образуются кружки по интересам. Самый шумный тот, в котором кучкуются крепкие ребята — энтузиасты-«ляпы». Один встает в центре кружка, шапку-ушанку ему задом наперед на лицо натягивают, ладони он под шапкой прижимает к уху и ждет, когда его кто-нибудь из кружка «ляпнет», то есть долбанет под локоть так, что б и в ухе зазвенело и шапка с головы слетела! А когда контуженный «ляпнутый» открывает глаза — все руки к нему тянут с оттопыренными большими пальцами: угадай, кто тебя так навернул? Угадает палец, и угаданный на место «ляпнутого» встанет. Бьют парни от души, и тому, кто в круге стоит, с первого удара жарко. От Седого слышал я, что эта древняя игра полезна для встряхивания мозгов, засушенных военной службой, а в Евангелии от Луки описано, как в такую мозговитую игру играла стража с Иисусом Христом в часы скучного дежурства по Его охране.

Другой кружок в коридоре для хиляков по физкультуре. Это — фанаты жоски. Жоска — кусочек свинца, пришитый к лохматой шкурке. Ударами внутренней стороны стопы ее подбрасывают, состязаясь, кто больше раз ударит, не давая жоске коснуться пола. Чемпионы по сотне ударов делают, а остальные считают… умственная игра, математическая: любой кретин может научиться считать до сотни! В ляпу меня не принимают — слишком я легковесный: с первого удара дух напрочь вышибут. А в жоску я играть не умею — учился в школе другого профиля: чику осваивал. И чтобы не качаться одиноко, как тонкая рябина, подхожу я к кучке, где Толян треплется.

— …тут-то, братцы кролики, чую я, от таку мясну духовитость, сердце ашш, понимашш, замираат, оот! Зыркаю скрозь воротА, а там-то, у Рекса в тазике, оот, мя-ясо! Варе-ено… с картохой, оот! Знат, о-от, остываат на холодке. А Рекс, от, по двору гулят, аппетит нагуливат, о-от… А духовитость-то от мяса, понима-ашшш… — и Толян закатывает драматическую паузу, которой обзавидовалась бы вся российская драма вместе с Качаловым! Уж куда им, притворяшкам, так натурально причмокивать и пришмуркивать сопливой сопаткой, изображая принюхивание к вареному мясу! Слушатели Толяна глотают голодные слюни и солидарно шмуркают хлюпающими сопатками. Все мы позабыли запах мяса, но в пятнадцать лет воображение работает без тормозов, особенно если оно выдержано на овощной диете.

Толян из пригородного села Шувакиш, к которому вплотную подбираются окраины быстро растущего Уралмаша. Поэтому он часто ночует дома, а не в ремеслушной общаге, которую окружающее население окрестило инкубатором, не только за одинаковую форму «инкубаторских», но и за их задиристо петушиный норов. Домой ходит Толян мимо коттеджей, где живет уралмашевское начальство, и каждый раз имеет от этого свежую информацию про «житие» сторожевого пса Рекса, вскормленного начальником ОРСа Панасюком для охраны своего гнездышка. Это гнездышко, свитое по буржуйскому проекту в виде индивидуального финского коттеджа, до краев заполнено не птенцами-панасючатами, а антиквариатным барахлом. В бездетном гнездышке царит всемогущий Панасюк с телесатой супругой. И неплохо живут поживают и добра наживают Панасюки, ежели еще кормят мясом громадную зверюгу, охраняющую их антикварные сокровища, приобретённые за самую ценную валюту военного времени — продукты, хотя продуктовые карточки Панасюков всего-то категории С-2 (служащие второй категории), а по таким карточкам продуктов полагается в полтора раза меньше, чем по нашим Р-1. И в связи с этим парадоксом я очень живо вспоминаю пришествие в ремеслуху мозгодуя из общества по распространению.

Известие о предстоящей политбеседе обрадовало нас не потому, что «былинники речистые» рассказывают что-то интересное, а потому, что периоды их речеиспускания можно измерять не часами, а календарем, если подбрасывать вопросики. Лекцию мы умышленно растягиваем, потому что хорошо поспать — это второе по приятности занятие, когда есть хочется.

Но, увы! Не бывает полного счастья в этом мире. Потому что собрали нас на желанную лекцию не в тесном, теплом зале училища, а в огромном актовом зале заводоуправления, где недвижно, как льды Антарктиды, стоял со времен Ледникового периода промороженный воздух с температурой ниже, чем на улице. А ретивые хозяйственники из соображений экономии вдрызг разморозили батареи отопления!

И если начальство Уралмаша собрало нас здесь, надеясь растопить льды в батареях «горячим дыханием трудовых резервов», то оно просчиталось: «трудовые резервы» военного времени по норме Р-1 питаются и зимой горячего дыхания у них не наблюдается. Дышат они на все прохладно. Ремеслушные организмы, подобно земноводным, имеют температуру окружающей среды. На холоде мы, как лягушки, зеленеем, застывая в анабиозе.

Серый свет тусклого зимнего дня с трудом проникает сквозь плотно заиндевевшие окна. Двумя лампочками подсвечена сцена с вездесущим плакатом: «Все — для фронта, все — для победы!». Этот лозунг вызывает раздражение, потому что у всех это все уже взяли принудительно, зачем же сыпать соль на раны? Наша безмозглая пропаганда способна рождать только глупости, вроде: «Германия, используя временное превосходство неожиданного нападения…» и т. д. Хотя даже штатским, вроде меня, не понятно: как миллионы солдат вместе с военной техникой тайком скучковались за кустиком в густонаселенной Европе и неожиданно выпрыгнули оттуда?! А сегодня-то почему драпает Красная армия? Где красноармейцы, которых в тысячах военных эшелонов перед войной днем и ночью везли на запад? Полгода прошло, а не могут доблестные генералы штанцы сменить и от испуга опомниться?!