Михайло Старицкий - РУИНА Страница 23

Вскоре вырезались из мрака высокие стены с укрепленною башнею брамой. Путники подошли к самой браме, и старший начал стучать в нее своей клюкой, но на его энергичные удары в окованные железом ворота никто не откликнулся, только ветер ворвался с воем под своды башни и закружил холодною хлябью.

Нищий удвоил удары; они звонко сыпались на неподвижные ворота и глухо терялись вдали. Наконец отворилось небольшое окошечко над брамой — и в него просунулась чья-то голова; при абсолютной темноте нельзя было распознать даже, кому принадлежала она: сторожу или чернице. Но раздавшийся грубый голос сразу рассеял недоумение:

— Кто там ломится ночью в браму и благочестивым людям не дает покою?

— Благословен Бог наш ныне, и присно, и во веки веков, — проговорил жалким голосом нищий.

— Аминь! — оборвал его сторож из окошечка. — Чего надо?

— Впустите, ради Христа, пропадаем от голоду и холоду… Господь Бог вам отблагодарит за ласку!

— Не велено! — отрезал привратник.

— На Бога! На милосердье! — замолил нищий. — Не допустите, святые отцы и преподобницы, погибать христианским душам! Ведь в такую негоду добрый хозяин и собаки не выгонит из хаты, а вы не даете несчастным приюта!..

За окошечком послышался какой-то разговор; в нем участвовал, очевидно, и женский голос.

— Не можно впустить, — отозвался наконец из окошечка стражник, но уже более мягким тоном, — приказ строгий вышел, чтоб, значит, никого… без дозволенья паниматки игуменьи, а особливо, коли мужской плоти, так чтоб «а ни духа»!

— Да чем же мы виноваты? Какою плотью наделил Господь, с такой и носись… Разве противу Бога возможно?

— Так-то оно, так, а и супротив уряду невозможно: одно слово — приказ!

— Так что же это, нам пропадать пропадом, что ли?

Хлопец при этом возгласе нищего взвыл и заголосил жалобно.

Опять последовал между привратником и, очевидно, черницей беглый разговор.

— А вы кто такие будете? — послышался женский голос.

— Божьи люди, калики перехожие, — ответил жалобно нищий, — именем Христовым ищем приюта… из далекой страны, от самого азията идем, где Гроб Господень… Явите Божескую милость… Спасите погибающих!..

— Ой, пропаду, пропаду! — завопил при этом и хлопец. — И рук и ног не слышу… Духу нема!

— Ну, что же я поделаю, — возразил на какое-то замечание стража женский голос, — коли строго заборонено пускать ночью кого бы то ни было, даже на черный двор?.. Да еще знаешь, кем заборонено? Не только паниматкой святой, а бери повыше… Так что ж, тебе хочется быть казнену, что ли?

— Да ведь жалко же и их, — отозвался привратник. — Божьи люди ведь тоже!

Голоса опять смолкли и зашептали о чем-то неслышно.

— А вы бы прошли дальше, — заговорил снова нерешительно сторож, — гонов пять (гоны — 1/2 версты) под горой есть наш же монастырский поселок, там и переночевали б…

— Да что ты, раб Божий, смеешься над нищими, что ли? Я слепой, а поводарь мой — дитя малое… ступить от устали не может, окоченел, задуб от холода… да и роски во рту у нас не было уже другой день… Уж коли Божья обитель отказывает нам в приюте, так мы лучше околеем у этой брамы, пускай уже и грехи наши возьмут на себя немилосердные люди…

Последнее слово нищего, очевидно, подействовало на монашенку; она крикнула: «Обождите!» и куда-то поспешно удалилась. Спустя немного времени она снова появилась у окошечка и сказала решительно:

— Святая мать игуменья спит, и будить ее невозможно, да из этого ничего бы и не вышло; а вот мать экономка что придумала: пустить вас подночевать в чуланчик, что возле брамы налево; там все-таки затышок и сверху не каплет, а на черный двор — ни за що! Вот тебе ключ от чулана, а вот пироги и кныш (особого рода хлеб с укропом) на подкрепление… Там в чуланчике найдете и сено, и попоны… Ну, Господь с вами! — закончила она свою речь и захлопнула наглухо оконце.

Нищий почесал затылок и стал ощупью искать с правой стороны дверь; хотя у наших путников и исчезла совершенно надежда обогреться и обсушиться у пылающего очага и повечерять горячей пищей с келехом меду, но и предложенный монастырем приют обещал все-таки больше удобств, чем черная осенняя ночь с леденящим дождем и пронзительным ветром.

XVII

Чулан оказался совершенно сухим и закрытым от сквозняков. Путники наши скинули верхнее, промокшее до нитки платье и, накрывшись попонами, уселись на сено вечерять. Нищий вынул из-за пазухи флягу оковитой, без которой он никогда не пускался в дорогу, отхлебнул несколько добрых глотков живительной влаги и передал ее хлопцу:

— Ну, закропи, хлопче, душу и ты, а то она у тебя еле держится в теле.

Хлопец дрожащими руками схватил флягу и прильнул к ней губами.

— Годи! — остановил наконец усердие поводыря нищий. — А то всю вылакаешь и лопнешь… На вот кусок кныша и пирог с горохом.

Согревшись под попонами, а особенно от оковитой, путники принялись утолять свой волчий голод. Долго, пока не доедено было все до последней крохи, стояло в конуре молчание, прерываемое то завыванием злившейся бури, то чавканьем ртов. Наконец, покончив с вечерей и добросовестно крякнув, заговорил нищий:

— Эх, потянуть бы люлечки, да пока не просохнет тютюн, ничего не поделаешь! Н–да! Важно бы было: и червяка заморили, и согрелись трохи.

— А под утро снова замерзнем, — заметил, позевывая, хлопец.

— Чего доброго! Черницы не пускают, хоть сдыхай! Выходит, что и наша справа не выгорит, а без этого хоть и не возвращайся за Днепр.

— Да что там такое? — полюбопытствовал хлопец. — Шляемся по всем дорогам, а чего — и в толк не возьму.

— Все будешь знать — рано состаришься, — хихикнул нищий, — ты и без того рано в гору пошел, пришлось уже мне тебя сверху снять и поставить на землю.

— Да, век не забуду, — проговорил глухим, дрогнувшим голосом хлопец, затрепетав внутренне при одном воспоминании о том, на что намекал нищий.

— Ну, так, стало быть, и нужно пробраться нам в монастырь, а не то, пожалуй, и я пойду в гору… Но как это сделать, и ума не приложу.

— Да зачем же в монастырь, дядьку, вам нужно?

— А вот зачем: только ты смотри, не разболтай, а то я язык вырву твой из горлянки! Видишь ли, в этом монастыре есть затворница или, проще, узница, потому что не по своей воле в черницы пошла, а засадили… А персона- то она знатная, вельможная, и от одного вельможи наказ есть — найти ее, свидеться и передать лист…

— Ой–ой–ой! Как же это учинить, коли доступу нет?

— А вот я и маракую: доступить — худо, а не доступить — еще того хуже: вельможа не пощадит… А если удастся, то озолотить может.

— Да как же удастся? Кто поможет?

— А никто, как ты, хлопче…

— Я?! — даже вскочил от изумления поводырь на ноги.

— Ты, ты! Я уже раскинул думками, и выходит, что только ты!

— Да как же? Куда мне?

— А вот как: у тебя смазливенькое личико и длинные космы, если одеть тебя в жиноче убрання, то ты сойдешь чудесно за дивчину.

— Я дивчиной не хочу быть, — обиделся хлопец.

— «Не хоче коза на торг, а ведуть»…

— Да и где же достать мне сподницу, сорочку и платок, и там еще что?..

— Украсть.

— Что вы, дядьку? Как же злодейковать я стану?.. Да и где?

— Тебя не учить мне: знаешь, как и когда! Без этого — и мне, и тебе погибать, так и знай! Ты вот говорил, что век не забудешь моей ласки, что от виселицы тебя вызволил, — так и отслужи мне своей помощью в справе. Мы завтра выйдем отсюда и подночуем в каком-либо хуторе или селе, мили за две; там ты и оборудуешь с женским убраньем, да и вернешься окольными шляхами сюда под браму, переодевшись уже за дивчину: тебя-то, как женщину, и пропустят… Ну, выдумаешь какую-либо жалкую байку, что ты сирота, примером, что тебя польский пан преследовал, что ли, да заставлял принять католическую веру… А ты, мол, и ушел, молишь Христом–Богом мать игуменью принять тебя в монастырь, что у тебя, мол, сдав- на лежит душа к чернецкой жизни… и такое разное…

— Ну, а как узнают, что я не дивчина, а хлопец?

— Не бойся, им и в голову не придет. Осторожнее только будь, да и сидеть тебе в монастыре будет недолго.

— А что же мне в монастыре делать?

— Разведать, где, в какой келье находится эта знатная затворница, дать ей знать, что есть посланец от одного заднепровского вельможи… А я не замедлю и таки проберусь сюда… ну, ты мне и укажешь…

— Ой, страшно, — вздохнул хлопец.

— Страхами не задавайся, а уповай на Божью ласку, — это доброе дело, за него и все твое прошлое лихо забудется и еще доскочешь награды… Только вот что: бежать от меня и не думай: найду тебя под землей и под морем и уже не помилую!

Хлопец заскрежетал от бессильной злобы зубами и замолчал.

— Ну, пора и на бок! — закончил нищий. — Натомились и настудились, спочинь и ты, хлопче, а после сна все страхи пройдут…

Повернувшись к стенке, нищий захрапел богатырским храпом, а хлопец еще долго вздыхал и придумывал, как бы сбежать от этого благодетеля, но наконец и его сердечную тревогу победил налетевший молодой сон…