Георгий Федоров - Игнач крест Страница 24

«Кого-то мне напоминает его походка», — мельком подумал рыцарь, вскочил и загородил собой Дарью, защищая ее от зверя. Тогда медведь облапил его самого и стал сжимать все сильнее и сильнее, Иоганн отвечал ему тем же. Несколько минут они молча боролись. Доносилось только тяжелое дыхание человека и животного. Со стороны казалось, что они просто стоят обнявшись.

И тут вдруг, к удивлению Иоганна, медведь заговорил человеческим голосом:

— Ну, хватит, боярин! Ты так мне все кости переломаешь. Шуток не понимаешь, что ли? — Морда медведя откинулась, и из его шкуры показалась голова Евлампия. Лицо его было красным от напряжения, по щекам струился пот.

Кругом засмеялись.

«Медведь» схватил за руку Дарью, Дарья — рыцаря, он в свою очередь подал руку Александре, и закружился хоровод! Всё новые люди вставали из-за стола и становились в круг вперемешку с ряжеными.

Трефилыч приложил к губам железный варганчик[81] и, ударяя пальцем по струне, стал с силой дуть, извлекая низкие вибрирующие звуки. Устинья согласно вторила ему на кувичках[82], некоторые схватили деревянные ложки и миски и стали бить в них в лад, создавая изрядный шум. Под эту веселую музыку танцующие через каждые несколько шагов дружно подпрыгивали. Рыцарь старался больше всех, отчетливо ощущая в своей руке руку Дарьи.

— Прыгай выше, Ваня! Чем выше прыгать, тем выше будут расти рожь, овес и конопля, — проговорила она.

Несколько разочарованный рыцарь, надеявшийся, видно, услышать другое, тем не менее стал еще выше задирать свои голенастые ноги.

Все уже изрядно притомились, когда медведь распустил хоровод и позволил сесть за столы. Ряженый с козьей головой поднялся на лавку, дунул в горящие глаза «старика» и потушил плошки, потом спрыгнул, взял у стены меч и протянул его Штауфенбергу:

— А теперь ты, рыцарь, бери меч и отсеки голову этому чудищу.

Иоганн невольно попятился. Все бросились ударять в бубны[83] и ложки и уставились на него.

В наступившей тишине рыцарь взял меч и посмотрел на уродливую голову, которая казалась живой: длинный кривой нос спускался на оскаленные зубы с торчащими вверх клыками, пустые глазницы то открывались, то закрывались, голова качалась на тонкой извивающейся шее. Чудовище взмолилось каким-то утробным голосом:

— Пожалей меня, благородный рыцарь, не убивай!..

Иоганн взглянул на Дарью и уловил в ее глазах одобрение и лукавство. Не раздумывая более, рыцарь взмахнул мечом и отсек эту безобразную голову, и та упала прямо в руки ее ряженого владельца, который стал, держа «собственную голову» в руках, обходить всех сидящих и стоящих и посыпать их из нее пеплом, приговаривая нараспев:

— Вот ушел старый год и унес с собой все свои и наши печали, только немного пепла и осталось…

Теперь Штауфенберг разглядел небольшие прорези в основании длинной шеи, поддерживающей голову чудища, за которыми поблескивали чьи-то глаза, и догадался, что ряженый передвигался на ходулях.

Тут вновь заиграли варган и кувички, глухо забили бубны, затрещали деревянные ложки, и все пустились в пляс кто во что горазд. Ряженый с лошадиной головой скакал верхом на палке, размахивал кнутом и ударял им тех, кто подворачивался под руку, заставляя плясать все быстрее и быстрее. Наконец многие в изнеможении попадали на лавки. Тогда ряженые скинули звериные головы и шкуры, рыцарь еще раньше узнал в медведе Евлампия, козой оказался Митрофан, конем — веселый парень Кузьма, сестрич[84] Трефилыча — сын Устиньи, с улыбкой до ушей, чудищем — здоровенный рыбак Миша. Он взял со стола чару в полведра, Дарья и Устинья одновременно наполнили ее до краев кануном, варенным из ячменного пива.

— Кто не хочет умереть от жажды в Новом году, пусть выпьет за него! — провозгласил Миша и осушил чару в один присест, вызвав восхищенные возгласы, а Трефилыч любовно похлопал сына по плечу.

Все это окончательно вывело из себя Афанасия.

— Ах вы, нечестивцы! — возвестил он. — Дьявол прельщает и отвлекает вас! Все вы падки к пьянству, волхвованию и злым играм — к трубам, скоморохам, гуслям, сопелям[85] и всяким делам неподобным! На праздники не должно больших пиров затевать, пьянства надобно бегать. Горе пребывающим в пьянстве! Особливо на пост!

Тут прогудел Евлампий:

— Ты, Афанасий, один у нас такой праведник да трезвенник, а твоя братия пуще нашего выпить любит. Не зря говорят, что если пригласите монаха в свой дом или иного причетника и захотите его угостить, то больше трех чаш не давайте ему. Нельзя, мол, слуг божьих до срама поить. А попробуй их удержать…

— Ты на нашу братию напраслину не возводи, — еще больше взъярился инок. — Думаешь, я не знаю, что ты до сих пор идолища поганые в лесу прячешь да жертвоприношения им устраиваешь?!

Возмущенный Евлампий вскочил со своего места, Афанасий тоже. Еще немного, и дело дошло бы до драки. Тогда вмешалась Александра и обратила все в шутку:

— Ну вы, петухи бойцовские, скоро настоящий петух прокричит, и нам всем надобно будет в поход идти. Давайте лучше попросим Игната Трефилыча спеть нам были старинные или рассказать что-нибудь из своей жизни.

— Давай, Трефилыч, поведай нам, как ты в Иерусалим ходил со каликами перехожими…

— Как аж до Печоры добирался!

— Нет у нас во всем Новгороде певца супротив тебя, Игнат! — поддержали Александру многие голоса.

— Про мои походы вы все уже много раз слышали, лучше пусть наш дорогой гость рыцарь Иоганн о себе расскажет, о своих встречах да приключениях, о том, что самое важное в его жизни было, — возразил Трефилыч.

Однако Иоганн не согласился.

— То, о чем ты рассказать просишь, старик, со мной сейчас происходит, — сказал, задумчиво глядя на Дарью, Иоганн. — Давай сперва ты, а потом уж я…

Трефилыч провел тыльной стороной ладони по губам, расправил усы да бороду, обвел всех ясным светлым взором и запел неожиданно высоким и чистым голосом былину про Ставра Годиновича.

Давно это случилось с новгородским боярином, сотским[86] Ставром Годиновичем, когда привез его за какие-то провинности в Киев Владимир Мономах и заточил в свой подвал. Уж лет сто прошло. Много что изменили певцы, передавая из уст в уста это сказание, пока услышал его Игнат Трефилыч. Действие давно перенеслось во времена деда Владимира Мономаха — Владимира Красное Солнышко, столь любимого сказителями. Все, кроме Штауфенберга, поняли, почему именно эту былину стал петь Трефилыч, и нет-нет да посматривали на боярышню Александру свет Степановну.

…Как не давно тому время миновалось,Перепала к Ставровой молодой жене,К молодой Василисе Васильевне,Перепала весточка нерадостная,Что Ставр-де боярин во КиевеПосажен в подвалы глубокие,Замкнут на замки на булатные,Засыпан песками сыпучими.

Пел Трефилыч однотонно, возводя глаза к потолку.

Тут велит она искать коня доброгоНа ту уздицу на тесменную;Седлает коня во касожское[87] седло,Подтягивает двенадцать подпруг шелковых,Надевает на себя кудри черныя,А на ноги сапоги зелен сафьян;Подпоясывает палицу[88] тяжелуюДа подстегивает свой тугой лук,Что тугой свой лук ведь разрывчатый;Называется она грозным посломИз дальние земли из хазарские…

Трефилыч перевел дух, набрал воздух в легкие и вновь затянул:

То не темная туча подымалася,То не вихри по полю повеяли,—Подымалась Ставрова молода женаСо своею свитою великоюКо славному городу ко Киеву…

Все внимательно слушали, хотя знали этот сказ с самого детства.

…Доносили князю про грозна посла.Уж и больно тут князь запечалилсяСо княгиней своей Апраксеевной.

Трефилыч исполнял старину всегда один, говорком, нараспев, не спеша, ровно, бесстрастно, с редкими изменениями скорости пения и напряжения голоса, не отвлекая от содержания былины, а, наоборот, вызывая какой-то благоговейный интерес к событиям отдаленных времен.

…Тут возговорил, промолвил Владимир князьПотихоньку княгине Апраксеевне:— Ой ты гой еси, княгиня Апраксеевна!Я ли грозного посла проведаю:Заставлю его боротисяС моими богатырями могучими.—В ту пору прилунились в КиевеУдалые бойцы, добры молодцы:Алеша Попович, Илья Муромец,Кингур богатырь Самородович,Сухан богатырь сын Дементьевич,Самсон богатырь Колыванович,Да еще ребята Хапиловы.Выходили все во широкий двор.Становились в ряд двенадцать человек;А того ли посол не попятился:Первого он хлестнул в голову,А другого хлестнул промеж ребрами,А третьего хлестнул поперек хребта.Остальные же все разбежалися.

Это место в былине доставило особенное удовольствие. Некоторые стали громко выражать свой восторг, радуясь победе новгородки над киевскими богатырями, но на них все зашикали, и Трефилыч продолжал петь: