Георгий Федоров - Игнач крест Страница 25

Это место в былине доставило особенное удовольствие. Некоторые стали громко выражать свой восторг, радуясь победе новгородки над киевскими богатырями, но на них все зашикали, и Трефилыч продолжал петь:

Говорил князь княгине Апраксеевне:— Глупая ты, княгиня, неразумная!У те волосы долги, да ум короток;Называешь ты богатыря бабою;Такова посла у нас еще не было.—А княгиня с князем заспорила:— Эй ты, ласковый сударь, Владимир князь!Да не быть сему послу грозному,А быть Ставровой молодой жене.У ней белое лицо, словно белый снег,А ланиты у ней словно маков цвет,А пальцы на ручках тонешеньки.

По мере того как Трефилыч пел, все взоры постепенно обратились к Александре. Один Штауфенберг, хотя он и понял наконец, кого напоминает всем Василиса, перевел взгляд на Дарью Пантелеевну. Князь Андрей быстро опустил глаза и уставился прямо перед собой. Трефилыч же, отрешенно воздев очи к потолку, так что видны стали одни белки, как у слепца, продолжал свой сказ:

Тут возговорил, промолвил Владимир князь:— Ой ты гой еси, княгиня Апраксеевна!Я ли посла грозного проведаю:Заставлю его из лука стрелятьС богатырями моими могучими!

Но и тут победила всех Василиса Васильевна — раздвоила стрелой кряковястый дуб.

…Плюнул князь Владимир да и прочь пошел;Говорит он княгине громким голосом:— Называешь ты богатыря бабою;Такого посла у нас еще не было…Теперь я сам посла проведаю.—Тут садился ласковый Владимир князьС грозным послом за широкий стол,Стали они играть в шахматыНа тавлее[89] кленовой узорчатой.

Несмотря на однообразие напева, на уже немолодой и не очень звонкий голос Игната Трефилыча, Иоганн чувствовал, что каждый предмет выступает у того в настоящем свете, каждое слово получает свое особое значение. Но тут, взяв очень высокую ноту, Трефилыч закашлялся то ли случайно, то ли нарочно, кивнул стоявшей возле него Дарье, и та продолжила пение:

Первую заступь[90] заступовали,Выиграл у князя молодой посол;Другую заступь заступовали,—И другую заступь посол поиграл;Третью заступь заступовали,—Шах да и мат, да и под доску.И сказал тут посол таковы слова;— Ой ты гой еси. ласковый Владимир князь!Я приехал к тебе в гости не тешиться:Ты отдай-ко мне дани-невыходы,Ни много, ни мало за двенадцать лет,За всякий год по две тысячи.—Тут возговорил, промолвил Владимир князь:— А и ноне пришло время невзгодливое:Не торгуют купцы, мыта-дани нет,А и зверя пушного давно не видать;Нечем мне платить те невыходы,Еще те ли невыходы великие:Разве изволишь самого меняГоловою взять со княгинею!

Дарья старалась петь так же бесстрастно, как Трефилыч, но чувствовалось, что события старины увлекают ее.

— Ладно, — говорил грозен посол,—Ну а чем же ты, князь, потешаешься?А нет ли у тебя кому в гусли поиграть? —Тут припомнил ласковый Владимир князьПро Ставра боярина Годиновича:А кроме его, в городе КиевеНе было гораздней на гуслях играть.Посылал он по Ставра боярина.Приводили Ставра на почетный пир,Сажали Ставра супротив посла;И зачал тут Ставр поигрывати:Сыгрыш сыграл Царя-града,Танцы навел ерусалимские,Величал князя со княгинею,А еще сыграл послу еврейский стих.Посол задремал и спать захотел,Говорил он князю Владимиру:— Ой ты гой еси, ласковый Владимир князь!Хотел я тебя головою взятьСо княгинею твоей Апраксеевной,—Да не надо мне дани-невыходов,Еще тех ли невыходов, невыплатовЗа двенадцать лет по две тысячи;Ты отдай мне про все добра молодца.Боярина Ставра Годиновича.

Тут отдышавшийся Трефилыч поддержал Дарью, и они закончили петь уже вдвоем:

В ту пору князь Владимир стал радошен;Отдавал он Ставра молоду послу,Затевал пированье веселоеПро многих про князей, про бояринов,Про могучих богатырей святорусскихДа про всю поленицу[91] удалую.А Ставр боярин с молодым посломСедлали коней касожских,И езжали они в землю дальнюю новгородскую.

— Браво, старик, браво! Ты хорошо пел! — воскликнул рыцарь. — Хороша Василиса Васильевна была, а с Александрой Степановной ей не сравниться.

Иоганн опять взял гусли и, подыгрывая сам себе, запел, обращаясь с улыбкой к Александре:

…Мне в радость не богатый пир,А в радость мне беседы мир,Не пышных яств обилие,А лишь сердечность милая.

Потом продолжил, обернувшись к Дарье Пантелеевне:

Нам есть, чем душу радовать,Зачем же нам откладывать?Ведь рано или поздно ведьС тобой нам праздник праздновать!Приди, сестрица милая,Люблю тебя всем сердцем я,Приди же. свет моих очей.Приди, душа души моей![92]

Дарья опустила глаза, но румянец стал медленно заливать ее щеки и шею. Александра пришла ей на помощь:

— Скажи, дядя Иоганн, ты много странствовал и, говорят, не признаешь родиной то место, где человек родился?

— Правда, — посмеиваясь, ответил рыцарь. — Потому и ваш славный Новгород как свою третью родину люблю.

— А каковы же первые две? — с любопытством спросил князь Андрей.

— Первая — на Рейне, где я родился и рос. Там чистая, широкая река. Там в густых лесах птицы поют, на склонах холмов виноградники растут, и вино наше рейнское повсюду славится. А вторая моя родина — там, где свободно дышится, где всегда попавшему в беду помочь готовы, где нас добром встречают и не по одежке судят.

— Кого это вас? — поинтересовался Митрофан.

— Нас, вагантов, что по-латинянски «бродячие» значит, да мы и вправду по разным странам бродим. Про нас говорят, что мы благородным искусствам учимся в Париже, древним классикам — в Орлеане, судебным кодексам — в Болонье, медицине — в Солерно, а добрым нравам — нигде.

— Это и видно, — пробурчал себе под нос Афанасий.

— А на что же вы живете, как хлеб насущный добываете? — продолжал расспрашивать Митрофан с каким-то особым интересом — видно, не шла у него из головы мысль сбежать когда-нибудь от своего холопства.

— Мы — как птицы небесные: чем придется, питаемся, где придется, ночуем, страждущим помогаем, больных исцеляем, над насильниками смеемся, а случается, и проучиваем. За это люди нас без помощи не оставляют. Недаром в нашей песне поется: «…в братии скитальческой все скитальцы братья».

— О господи, у вас и песни свои есть! — воскликнула Дарья, которая слушала рассказ рыцаря не отрываясь. — А ну-ка спой, боярин!

— Debes, ergo potes. Ты должен — значит, можешь, — согласился Иоганн, провел пальцем по шести туго натянутым струнам гуслей и весело запел:

Рады мы и мниху[93] с выбритой макушкой,Рады и пресвитеру[94] с доброю подружкой;Школяра с учителем, клирика со служкойИ студента праздного — всех встречаем кружкой…Принимает всякого орден наш вагантский:Чешский люд и швабский люд, фряжский и славянский,Тут и клирик маленький, и мужлан гигантский,Кроткий нрав и буйственный, мирный и смутьянский…

— Ну, хватит, пожалуй, — оборвал песню рыцарь. — Теперь, кто такие мы, ваганты, уразумели?

— Мудрено, — пробормотал Афанасий, — зело смысленно, або мудрено, не про нас. Аз многогрешный есмь смиренный мних, аки червь безногий в пыли простирающийся, не по разуму сие моему…

— Врешь, праведник, — вдруг возмутился Митрофан. — Бог создал тебя не червем, а по образу своему и подобию, и не пресмыкаться в пыли подобает тебе, но идти, подпирая плечами горы высокие и перешагивая реки широкие!

— Мы дружим со всеми, кто достоин дружбы, но на веру ничего, что нельзя самому проверить, не принимаем, — сказал рыцарь, с интересом взглянув на Митрофана. — Опыт — вот что главное, так и английский ученый муж Роджер Бэкон[95] говорит.

— А кто такой этот Роджер Бэкон? — не скрывая недоверия, спросил Афанасий.

— И двух лет не прошло, как мне в одной из моих альма матер побывать довелось, где я учился, — в Оксфордском университете. Там мне с самым молодым и самым знаменитым их профессором познакомиться удалось — с Роджером Бэконом. Он воистину во всем удивителен: необычно глубоки его познания в математике, языках, алхимии, в греческих и арабских рукописях. По его мнению, четыре главные помехи для познания истины есть: преклонение перед ложной мудростью, укоренившаяся привычка к старому, мнения невежд и гордыня. Он цель науки в овладении тайнами природы возглашает, тогда как другие профессора только на Святое писание и труды Аристотеля опираются. Кроме того, он против жестокости властей и развращенности части духовенства выступает.