Борис Тумасов - Усобники Страница 24

Из Переяславля-Залесского в распахнутые настежь ворота выехал в заснеженное поле гридин. День клонился к ночи, сгущались сумерки, но, по всему видно, всадник собрался в дальнюю дорогу. Был он в нагольном тулупе, подпоясан саблей, а у седла приторочен лук с колчаном. На гридине меховые сапоги, а по самые брови нахлобучена волчья шапка.

Остановив коня, воин привстал в стременах, огляделся. Нагоняя тоску, скорбно звонили, плакали колокола переяславских церквей. Гридин перекрестился, надел высокие кожаные рукавицы и, вглядываясь в даль, уверенно тронул коня, направив его по владимирской дороге.

Серебристыми перекатами покрылось поле, белел под снегом ближний лес, и лишь далеко мутноватой полосой виднелся мещерский окоем — глухой, местами болотистый, таинственный. Но в морозную пору болота сковывало, и они не грозили опасностью.

Сыпал снег. Колючий, он сек лицо и таял на щеках, в бороде.

Как ни удалялся гридин от Переяславля-Залесского, ему все слышался колокольный звон. Воин думал, что этот плач будет сопровождать его весь путь. Он еще раз оглянулся, но через снежную пелену уже не увидел ни бревенчатых стен, ни башен.

Рукавицей смахнув слезу с глаз, воин дал повод, и конь, поняв, чего от него ждут, перешел на рысь…

От яма [25] к яму, установленным ордынцами, от деревни к деревне гнал гридин коня. Из сна выбился, спешил. Недобрую весть вез он великому князю. И, когда въехал во Владимир и поднялся по высоким ступеням дворца, переступил порог и упал, успев сказать дворецкому:

— Великая княгиня Апраксия скончалась!

Забегали, засуетились в княжеских хоромах. В берестяные короба бросали дорожную снедь, выводили из конюшни застоявшихся лошадей, закладывали в крытые сани, а гридни из княжьей дружины седлали коней.

Недолгими были сборы, к полудню выбрались из Владимира, и санный поезд помчался в Переяславль-Залесский.

В просторной трапезной остались втроем. Сгустились сумерки, зажгли свечи. К еде почти не притрагивались. Пили редко, и то лишь меды хмельные. Добрым словом поминали великую княгиню Апраксию). Сидели друг против друга в верхней части стола: с одной стороны великий князь, с другой — князья городецкий и московский. У Дмитрия глаза покрасневшие — выплакался.

В княжеских хоромах половина покойной жены пустовала. Дмитрий старался не заходить туда. Ушла княгиня Апраксия из жизни, и мир померк для него. Сколько лет вместе были, друг для друга старались жить.

Даниил скорбно сказал:

— Княгиня Апраксия нам как мать была. Сердце имела доброе.

— В Бога верила она и людей любила, — заметил городецкий князь.

— Душой изводилась, когда зло видела. — Дмитрий вздохнул горестно. — Апраксия, Апраксия, не ты ли со мной горе и радость делила?!

Князь Андрей потянулся к нему с чашей:

— Не кори меня, брат. Знаю, после ордынского набега ты зло на меня держишь. Не таи его. Хан орду на Русь наслал. Обещаю, Дмитрий, жить с тобой в мире и согласии.

Дмитрий положил руки на столешницу, вперился в Андрея колючим взглядом:

— «Прости» говоришь, когда татары землю в разрухе оставили, люд крова лишили?

— Я ли в том повинен? Ордынцы!

— Ты! Ты в Сарае о том хана просил! Ты великокняжеского стола давно алчешь. А что в нем сладкого? Это из-за твоих козней княгиня Апраксия скончалась! Ты ей, князь Андрей, жизнь укоротил!

— Не затевайте свары, братья, — подал голос Даниил. — Не враги мы, чай, отец у нас один — Невский.

— То так, ты, Даниил, истину сказываешь, Невские мы. Однако же ты, Андрей, и новгородцев на меня подбил. Они не захотели признавать меня великим князем. И за то замыслил я покарать их, войной на Новгород пойду.

— Не след, брат, Новгород рушить, да и не верю, что тебе, Дмитрий, можно новгородцев одолеть, — сказал Даниил.

Городецкий князь отпил от чаши, отер усы:

— Коли ты, Дмитрий, на Новгород намерился идти, то моя дружина с тобой. И я новгородцев не улещивал. С какой стати они за меня голос подавали?

— Хорошо, братья, когда лад меж вами, — радостно заулыбался Даниил. — Худой мир лучше доброй брани.

Помолчали Невские. Трудно, с хрипом дышал Дмитрий. Андрей подумал: «Эвон, как его прихватило».

Тут Даниил произнес неожиданно:

— Брат, ты великий князь, а отец наказывал: старший среди вас вам вместо отца будет. Тебе ли не ведомо, в какой скудости княжество Московское? Я ль не просил тебя деревенек прирезать от княжества Переяславского?

Великий князь навалился грудью на столешницу, глаза налились кровью:

— Разве мы не поминать великую княгиню съехались? К чему ты, Даниил, старую песню заводишь, об уделах речь ведешь? Я владею тем, что мне отец завещал, и не более. Ужели вы не уразумели, братья?

Андрей вдруг поддержал Дмитрия:

— Не надобно обид, Дмитрий. Воистину отец завещал тебе, и ты во всем волен. Ни к чему, Даниил, сегодня об уделах речь вести. Настанет время, и поднимется Московская земля.

— Да я ль в том сомнение держу? Московский удел ноне ордынцы обидели, Кремль и хоромы пожгли. Ладно, избы смердов огню предали, а то и княжьи.

Дмитрий прервал меньшего брата:

— Почто спрашиваешь? Глаз у меня верный, а память цепкая. Аль запамятовали, как пили с татарами?

— Я ль?

— Не ты, так брат наш, Андрей, ордынцев ублажал.

Андрей промолчал, будто и не он в Муроме пировал. К чему великого князя злить?

К утру братья разъехались. Забирал мороз. Зима установилась долгая, холодная. Андрей и Даниил покидали Переяславль-Залесский засветло. Сизые дымы подпирали небо, и солнце краем еще выглядывало из-за леса.

— Прощай, брат, — Андрей обнял Даниила, — в добрый путь. А напоминание прирезать земель истинное. Ты только повремени маленько, Даниил.

Миновала зима, отвыла голодной волчьей стаей, и сырая теплая весна съедала последний снег. Жирное предлесье лежало в белых заплатах, а на проталинах зацвели подснежники, и робко пробивалась первая зелень. Набухли почки на деревьях, но еще не лопались, выжидали.

Земля дышала. Она дышала, как выздоравливающий больной, радуясь жизни. По утрам лес оглашался птичьим гомоном, а ночами курлыкали журавли и кричали стаи перелетных птиц.

В обже Будыя готовили землю под посев ржи. Аксинья выжигала вырубленный еще с осени кустарник и сухостой, следила за костром. Огонь горел невысоким пламенем, дымил.

Подгребая золу, Аксинья думала, что зерна на посев мало и надо кланяться тиуну. Он даст, но по осени возьмет втрое. Они уж и так зимой экономили, лепешки пекли, смешивая зерно с желудями. Будый стучал топором, поправлял ограду от дикого зверя, чтобы по весне не вытаптывали и не поедали зеленя.

За работой Аксинья не услышала, как подъехал тиун, соскочил с телеги и, подминая сырую землю сапогами, подошел к костру. Чуть прищурившись, сказал:

— Хорошая, работящая у Будыя баба.

Аксинья искоса глянула на тиуна, а тот жадно вперился в нее взглядом, будто приценивался, а сам бороду почесывает, хмыкает.

Подошел Будый, поклонился. Тиун спросил его:

— Где ты, Будый, себе такую бабу сыскал?

И ухмыльнулся:

— Может, в какой подмоге нужда у тебя? Эвон, поляна не пахана. Приходи, коня на день-другой дам. А может, ты на бабе своей вспашешь? — И расхохотался. — Она у тебя в теле. — И снова зыркнул на Аксинью. — Завтра придешь, коня выделю и ржи, а осенью втройне воротишь. Не то одному дам, другому, ненароком и сам по миру пойду.

И, усаживаясь в тележку, рассмеялся:

— Я мужик добрый, коли ко мне с добром!

Укатил тиун, а Будый поскреб затылок заскорузлым ногтем, сказал Аксинье:

— Вишь, Онцифер стелет мягко, да спать жестко. «Втройне воротишь», — говорит. А случись неурожай, в кабалу иди… И хошь не хошь, а к Онциферу пойдешь с поклоном…

А тиуну Аксинья приглянулась, зачастил к Будыю. То коня выделит, то зерна привезет, а сам посмеивается, успокаивает:

— В осень рассчитаешься!

— Ох, не нравится мне этот Онцифер, — как-то сказала Аксинья, — все-то он по мне очами зыркает.

— Чудится тебе, — отмахнулся Будый и подался в лес борти выискивать.

Так уж хотелось ему Аксинью медом побаловать…

А год выдался урожайный, рожь поднялась, заколосилась. Зерно стало наливаться. Аксинья радовалась: быть им с хлебом, и с тиуном рассчитаются.

Близилась уборочная пора, вот-вот возьмется Аксинья за серп. Рожь уже пожелтела, золотом отдавала. Однако человек предполагает, а Господь располагает. Как-то к вечеру подул низовой ветер, нагнал тучи, и загремел гром. Заблистала молния, и полил дождь, сменившийся крупным градом.

Раскатисто грохотал гром, и яркая молния раз за разом перечеркивала небо, а град сек землю. Будый вышел из избы да так и остался стоять на поле. Он видел, как покрутило рожь, она полегла, и зашептал: