Вячеслав Софронов - Хан с лицом странника Страница 24

Мухамед-Кул провел языком по сухим губам и ощутил вкус крови, со злости прикусив себе нижнюю губу.

"Почему человек, даже когда поранит сам себя, норовит обвинить в том ближнего? И действительно, не узнай я за прошедший день столько нового и неприятного для себя, не злился бы и не кусал собственные губы. А не отправился бы в поход, то мог и не знать обо всем этом… Но в поход я не мог не пойти, ведь я племянник хана и кому, как не мне, водить сотни? А будь я простым нукером, то был бы в чьем-то подчинении как тот же Янбакты… Хуже это или лучше? Не имел бы власти, не отдавал бы приказы, против меня не плелись бы заговоры… А если я стану со временем сибирским ханом? Что тогда? Буду ли более свободным?"

Хотелось растолкать спящего рядом сотника, поговорить, посоветоваться с ним. А что он скажет? Что может посоветовать? Убить врагов? Но появятся новые и будут ли они не столь опасны. Навряд ли.

"А может попросить у дяди свой улус и править без чьих-то советов и указаний? Пойдет ли дядя на это? Даже если и выделит улус где-то среди болот на краю своего ханства, то надо чем-то платить воинам, воевать с соседями, собирать дань. Но у Кучума подрастает старший сын Алей и он тоже потребует свой улус. А там еще родятся дети, которые со временем вырастут и потянутся к власти. А Зайла-Сузге… А сын ее Сейдяк…"

Незаметно для себя Мухамед-Кул уснул, а по небу плыли тяжелые тучи, обещая обильный дождь и раскисшие дороги.

Бедствие, проистекающее от пороков

Человек часто не видит пагубных следствий пороков, а именно, трех их видов возникающих из гнева, злобы и страстей.

Гнев свойствен сильным людям. Гневом, суровостью достигается прекращение вражды, месть за оскорбление и устрашение людей вообще. Постоянное проявление гнева имеет целью обуздание пороков.

Страсть и любовь есть стремление к достижению желаемого. Тот, кто проявляет любовь или страсть, стремится вкусить плод затраченной работы.

Постоянная связь со страданием вызывает долгие мучения. Поэтому злоба имеет более тяжкие последствия.

Злобный человек утрачивает веру в себя, и тем самым обрекает себя на раннюю смерть или страдания.

Из древнего восточного манускрипта

ОБРЕТЕНИЕ СИЛЫ

После принятия новой веры что-то разладилось у Едигира: не стало согласия с самим собой и новыми друзьями, словно оставил он в лесу на охоте лук или еще что-то важное и нужное только ему. Так хотелось убежать, кинуться вон из городка в темный сумрак тайги, будто звал его кто-то дорогой и близкий, умоляя, вернуться.

Он стал походить на ручного медведя, что держал подле своего шатра отец, а они, детишки, любили дразнить зверя, поднося к носу на длинной палке куски вяленой рыбы и отдергивая назад от когтистых медвежьих лап. Медведь злился, ревел, пытаясь дотянуться до вожделенного куска, натягивал толстую железную цепь, но убедившись в бесплодности своих попыток, отворачивался от обидчиков, садился на землю и, закрыв морду лапами, начинал тихо раскачиваться из стороны в сторону и глухо выть. Кто-нибудь из взрослых, услышав рев, отгонял мальчишек и бросал ему рыбу, но медведь успокаивался далеко не сразу. Видно, велика была обида на людей, коль мог он пролежать, не глядя ни на кого, закрыв морду лапой и уткнув нос в землю, весь день. Но внешняя успокоенность зверя была обманчива — он ждал, терпеливо ждал, когда кто-нибудь пройдет слишком близко. Тогда, резво вскочив с земли, одним прыжком оказывался рядом с человеком, слепо молотя обеими лапами по воздуху. Иногда ему удавалось зацепить зазевавшегося прохожего за плечо и, если не подоспеют вооруженные охранники, не отгонят копьями зверя, мог и поломать кости, и свернуть шею.

Едигир, вспоминая медведя, который так и не стал ручным, но уже испорченный людьми, не смог бы жить в лесу, добывая себе пропитание, осознавал себя диким зверем, оказавшимся в клетке в русской крепости. Мысль о том, что его лишили не только ханства, но и земли своих предков, на которой родился и вырос, не давала покоя. Он часто видел себя впереди воинских сотен, которые, замирали в ожидании приказа, ринуться в бой по первому взмаху руки. В нем жили воспоминания горячего порыва конской лавы и тонкий свист сабель, опускающихся на людскую плоть, незабываемый запах пота и крови, крови и врага…

Он подолгу сидел на небольшом пригорке рядом с крепостной стеной, откуда виднелась протекающая неподалеку от городка речушка, зажатая с обеих сторон стволами темно-красных сосен. Едигир смотрел на поблескивающую гладь воды, на лес, на небо и не слышал человеческих голосов. Его не было здесь, Едигира, нареченного новым непонятным именем Василий. Если бы кто-то и попытался заглянуть в глаза крепкого, кряжистого воина, неподвижно сидящего на зеленеющем пригорке в новом кафтане, выданном из воеводских амбаров в счет службы, то уже не увидел бы в них былого огня и власти. То были глаза старика, чья жизнь прошла, отшумела, ничего не ждущего, не желающего…

"Зачем я здесь? — спрашивал себя он. — Во имя чего? Кому нужны мои руки, силы, кровь, жизнь? Я, как мертвый, случайно попавший из страны духов, вселившийся в чужое тело и потерявший дорогу назад в мир теней. Уйди я от них, никто и не заметит, не окликнет, не позовет. Я чужой для них… Совсем чужой и никогда не стану своим. Никогда!"

Вслед за чувством одиночества подкатывала злоба на себя и всех, кто был рядом: на Тимофея, Федора, воеводу, батюшку. Ему хотелось схватить топор и крушить ворота, башни, дом, в котором он спал. Когда горячая волна, поднимаясь, достигала головы, разливалась по всему телу, он упирал твердый мозолистый кулак в жесткую землю холмика и с силой вдавливал его, поворачивая из стороны в сторону, пока хватало терпения, вдавливал, пытаясь передать земле накопившуюся в нем злобу на весь мир и людей. Помогало. Кровь постепенно откатывала от головы, продолжая равномерный бег по телу, и лишь ссадины на руках напоминали о борьбе, происходящей в нем.

Да еще головная боль, не покидающая ни утром, ни вечером. С ней он засыпал и просыпался. Хотелось сжать руками и раздавить, как спелый плод, свою собственную голову — причину каждодневных мучений и страданий.

… В один из теплых дней ранним утром все, кто был свободен от караульной службы, отправились в церковь, принарядившись в праздничные одежды. Среди степенно шагающих мужчин мелькали белые платки, покрывающие головы женщин. Они притягивали взоры воинов, пытавшихся заглянуть в женские лица, перекинуться шуткой, поймать улыбку лучистых глаз. Те немногие женщины, что жили в крепости, были женами воинов, состоявших на службе у купцов Строгановых. Некоторые из них, встречающиеся Едигиру, несомненно, являлись его соплеменницами, судя по темному цвету волос и узкому разрезу глаз. Он хотел, было заговорить с одной, но, не поднимая головы, она быстро прошмыгнула мимо, и Едигир не решился остановить ее.

Его окликнул Тимофей тщательно расчесывающий костяным гребнем свою окладистую бороду:

— Слышь, Василий, — называвший его теперь крестным именем, — пойдешь что ли с нами али тут останешься сиднем сидеть?

— А долго там быть надо?

— Это в храме-то? Да сколь надо, столь и будем. Сегодня праздник великий: Спасом называется. Пойдешь в храм, значит спасешься, — добавил он шутливо.

— От кого спасусь?

— Да от самого себя, от грехов своих. Снова да сначала начал, прости Господи! Вон женки наших мужиков, что твоей веры были, тоже окрестились и с мужьями в храм пошли, не переча. А ты все "чего, да чего". Ой, и поперечный же ты.

И хотя Едигир не понимал половины Тимофеевых речей и понуканий, но благодушный тон старика подсказывал: не со зла частит он, а скорее по-отцовски, отечески наставляет.

— Да, вот ведь, забыл сказать тебе, после службы воевода на двор к себе приглашает всех.

— Он тоже о спасении говорить станет?

— О спасении, только другом. Как городок наш лучше защитить от басурманов, от родичей твоих, значит.

— Я не басурман. Зачем так говоришь?

— А коль не басурман, то чего в храм идти не желаешь? Люди могут подумать, что сторонишься, недоброе чего замышляешь. Могут! Могут! Народ тут всякий есть.

Кто промолчит, а кто и скажет. Ладно, ежели в глаза, а то и за спиной ославят.

— Это как ославят? — переспросил Едигир. — Убить что ли? Или порчу наведут?

— Да, считай, что так и есть. Один слово скажет дурное о тебе, другой… И пошла слава гулять, мол, недобрый то человек. Хуже сглаза и выйдет. Все отворачиваться станут, сторониться. Тогда никакой жизни тебе с народом не станет. Уразумел?

Тот молча кивнул, пристально глядя на Тимофея, словно запоминал каждое сказанное им слово.

— Ладно, собирайся, — хлопнул добродушно его по плечу Тимофей, — на воеводский двор пойдем мед, пиво с хозяйских погребов пить. Не хотел тебе говорить до поры, да уж ладно, не утаил. Слышал я, будто земляки твои набег готовят, как только хлеб с полей соберут мужики. Лазутчиков опять в лесу видели, не к добру это. Верно, воевода о том с народом и станет толковать. Поглядим, послушаем.