Август Цесарец - Императорское королевство Страница 24

Грабитель Феркович, жена которого сегодня непременно родит, хмур и раздражен, просто взбешен на самого себя, а еще больше на жену. Он думает о нежеланном ребенке, и всякий взрыв смеха его возмущает. Петкович ему вообще ненавистен. Зачем этот богач одевается в тюремную одежду, носит тюремные башмаки и ходит кругами с этими воришками, у которых нет никаких привилегий, — их посылают в город на работу, заставляют пилить дрова, перевозить мебель. Чистая показуха! Ни черта он не сумасшедший! Притворяется! Здорово у него получается это притворство: наверняка все заранее было задумано. Кто-то о нем печется. Упрячут его в сумасшедший дом вроде бы для обследования, а потом выпустят на свободу. Везет тем, кому сам черт не брат. Ферковича, которого жена на следствии так завалила, что ему вместе с ней суда не миновать, приводит в негодование такая протекция, и он готов заорать на Петковича, но боится приклада охранника; на прогулке надо молчать. Но как смеет Петкович выходить из строя и даже разговаривать? Его крайне раздражает пустое пространство в том месте круга, которое занимал Петкович. Он осмелел и кричит, если его сиплый сдавленный голос можно еще назвать криком:

— В строй! Что это за равноправие, если ему можно, а нам нельзя!

Охранник, что стоит, прислонившись к воротам, вынужден вмешаться. Родом он из того же края, что и Петкович, и из-за бедности — восемь едоков на один рал — пошел в охранники. Петковича он знает, ему жаль его.

— Пожалуйте в круг, господин Петкович! Или уходите совсем, никто вас не неволит ходить здесь. Извольте вместе с этими господами в круг! А ты кыш! — рявкнул он на Ферковича, этого вечно мрачного ворчуна. — Здесь я слежу за порядком!

— Порядком для господ, — фыркнул Феркович, поник и с озлоблением сжал губы.

До сих пор словно вынужденный прогуливаться подобным образом и обрадованный, что ему дали свободу передвижения, Петкович оставил растерянного маленького Гроша и застыл перед кругом. Наверное, хотел всем сказать что-то хорошее, но, не найдя слов, помахал рукой и пошел к дровам. Но не сел. Чей-то ласковый голос зовет его туда, к стене за курятником, и желает ему доброе утро. О, это утро действительно доброе, сладкое, как сахар!

— Ну, как поживаете, господин Майдак?

Майдак только что смастерил крестик и втыкает его в землю. С открытым ртом, склонив голову, он ласково и выжидательно уставился на Петковича, когда же тот потреплет его по щеке, как это часто бывало раньше. Но сейчас Петкович смотрит вниз на крестик на земляном холмике.

— Это могила. Я похоронил канарейку, — начал было Майдак, чтобы нарушить молчание и обратить на себя внимание Петковича.

— Канарейку? — вздрогнул Петкович. — Какую канарейку?

Майдак принимается объяснять. В душу Петковича закрались сомнения и страх, смешавшиеся с прежним радостным настроением. Что-то необъяснимое роднит его с этой канарейкой. Прекрасно пела она летними вечерами, а теперь мертва. Почему? А еще вчера, когда пришли убийцы, он слышал ее щебетание.

— А вы ее, случайно, не живую закопали? — с тревогой спросил он и повернулся к Майдаку, который, прислонившись к стене, не мигая смотрит на Петковича.

— Нет, нет, мертвую, господин Петкович!

— А это ее могила? — вдруг радостно оживился Петкович. — Желтая могила, ха-ха-ха! Смотри-ка, и крестик поставили! А зачем крестик? — рассмеялся он и ласково потрепал смущенного Майдака по щеке.

— Да так, господин Петкович. Может, и у канарейки душа есть. Надо уважать, — протяжно выговорил он, растроганный, охваченный неодолимым желанием посидеть с Петковичем где-нибудь вдали от всех. Вот какой это человек, которого люди называют сумасшедшим, — улыбающийся и радостный. Словно в трансе. Именно так он и представлял себе Петковича. — Бог знает, какая душа у этой птички!

— И бог знает, сможет ли она когда-нибудь вернуться такой, какой была? — тут же поддержал его мысль Петкович.

— Как? Что вы имеете в виду? — оживился Майдак, охваченный ожиданием чего-то прекрасного. — Ведь души могут возвращаться, надо только верить. Я верю, что вы могли бы их призвать. Загипнотизировать их, и они появятся. Помните, как вы меня вчера загипнотизировали?

— Я вас не гипнотизировал, — усмехается Петкович и сразу же делается серьезным. — Души не возвращаются, перед уходом они раз и навсегда прощаются с нами.

— По-моему, — тянет подавленный и разочарованный Майдак, — в состоянии транса все возможно, в трансе все прекрасно. Мне вчера казалось, будто небо открывается передо мной. Смотрите на меня, смотрите, добрый господин Марко.

С раскинутыми по стене руками Майдак в эту минуту был похож на влюбленную девушку, трепещущую в сладком восторге, поборовшую стыдливость и готовую отдаться сильному, необыкновенно сильному любовнику. Петкович с грустью смотрит на него. В эту минуту лицо его сделалось отрешенным, как будто навсегда исчезло прежнее выражение. А может, и в душе у Петковича все перевернулось. Ясно только, что все это время он думал о себе, а когда заговорил, речь его звучала странно, как внутренний монолог.

— А может, все-таки возвращаются. Знаете, когда мы с вами выйдем на свободу, я приду к вам или вы ко мне в Безню, и тогда мы вызовем наши души обратно. Наши, вы согласны?

— Устроим спиритический сеанс? — понимает его Майдак. Но он не убежден, что свою собственную душу и душу Петковича надо звать откуда-то обратно, когда они здесь, всегда с ними, только им надо сблизиться, — Мы объединим их, покажем одну другой, — уточняет Майдак, — вы свою — моей. О, это будет удивительно! Я ее сразу же увижу, впаду в транс. Но это и здесь возможно, господин Петкович. С помощью гипноза.

— Гипноза? — с остановившимся взглядом пробормотал Петкович. — Мне не нужна желтая могила. Зачем вы выкопали эту могилу? Вы, вы… — еще мгновение, и он бы беспричинно накричал на Майдака, но взгляд его вдруг смягчился и задержался на крыше стоящего на улице дома. — Но вон того голубя вы не закопаете, ведь правда, господин Майдак, его вы не похороните? Тот голубь — моя душа, посылающая привет. Она выпорхнула на свободу, греется на солнце и не хочет спускаться в желтую могилу.

Он радостно смотрит на голубя; там, на крыше, действительно среди прочих один белый голубь, но без письмеца на шее. Это он еще в камере вообразил себе, что привязал к его шее письмо с приветом Регине. Но почему он еще здесь, почему не летит дальше? Зрачки у него расширились от страха. Смущенный, ничего не понимающий, Майдак начинает его бояться. Почему вдруг Петкович так испугался этой могилы? Но может, в этом и состоит таинство транса? Петкович упорен, похоже, хочет его смутить и имеет на это право. Надо же знать, что он в своем трансе видит: голубь для него — душа, прекрасная мысль, ведь чистая и восторженная душа может быть только белой, тихой, как тот голубь.

— А кому шлет привет ваша душа, господин Петкович?

Майдак не получил ответа.

Как раз в это время во двор вышел Пайзл. Он отправил письмо правительству, и сейчас ему легче, как это всегда бывает с людьми после принятого решения. Он спустился во двор, потому что наверху ему скучно, да и не хочется ему, чтобы Рашула или Юришич считали его отсутствие бегством. Интересно также, как сегодня выглядит Петкович. И вот, Петкович весело поспешает к нему, становится рядом, сердечно справляется о его здоровье. Пайзл лицемерно улыбается, рустно и внимательно рассматривает своего шурина, как будто изучает.

— Я здоров, надеюсь, ты тоже, — повернулся Пайзл с явным намерением увести Петковича, если он действительно захочет остаться с ним, на другую сторону двора, подальше от Рашулы и его злобных взглядов.

— Как бык! — смеется Петкович. — Главное — здоровье, хороший стул и чистая совесть.

Это его любимая присказка. Он потирает руки и ни на шаг не отходит от Пайзла. Идут рядом, на минуту между ними воцаряется молчание.

— Ну, как ты? — прерывает молчание нетерпеливый Пайзл.

— Как прикажут.

Ответ банальный, Пайзлу он не нравится, ему кажется, что Петкович метит в него.

— Все так, как прикажут.

— Тебе виднее.

— Что виднее? Почему мне?

— Почему? Ну, например, ты знаешь, придет ли сегодня Елена.

— Елена? Думаю, нет. Не придет, это и ни к чему, сегодня или завтра я выйду отсюда.

— И ты? — удивился Петкович, словно услышал об этом впервые. — Ах да, ты говорил вчера. Я размышлял всю ночь и очень за тебя радовался. Поздравляю, Франё.

— Спасибо! — Неохотно и холодно Пайзл протянул ему руку.

— Значит, мы вместе, вместе. Я пойду к своим шахтерам. Хочешь со мной, Франё? Как было бы здорово основать рабочую партию, радикальную, антиреспубликанскую — только вместе с рабочими можно вести борьбу, но не против императора. Ну как, согласен? Сербия ведет войну и победит. Ее победа укрепит и нас в условиях монархии, только надо, чтобы сербы пришли к нам, укрепили и себя и нас. Ты радуешься, Пайзл.