Джесси Бёртон - Миниатюрист Страница 25

Йохан чуть привстал… голова тоже приподнялась… это Джек Филипс, бледный, застывший, с комически разинутым ртом над… над этим… но через секунду он вскакивает на ноги и стоит так, голый, привлекая к себе общее внимание, а по его веснушчатому горлу стекает струйка пота.

У Йохана округлились глаза, он даже забыл прикрыть срамное место. Он задвигался, словно под водой, преодолевая сопротивление среды, ему как будто не хватает воздуха. Его… штуковина… торчит, как мачта, такая мясистая и влажно-блестящая. Он чем-то напоминает куртизанку, раскинувшуюся в своем будуаре… загорелый, с волосатой грудью.

– О боже, – голос Элберта дрожит, как у мальчишки. – Ах, мадам…

– Петронелла, – наконец выдавливает из себя Йохан. – Ты не должна быть здесь…

– Господин, – встревает Лукас. – Мы пытались ее остановить…

Но вот чары рассеиваются, Йохан потянулся к рубашке, вот только пальцы и колени его не слушаются. У Неллы самой подогнулись колени, и она, осев на пол, видит, как ее муж встал, а его… его… не в силах на это смотреть, она поднимает взгляд к широкой груди с вьющимися завитками. Стоит и Джек, уверенными движениями разглаживая свою шевелюру. Он кривится или ухмыляется? Поди пойми. Рука Неллы взлетает вверх, точно легкая скорлупка, и закрывает глаза. Последнее, что она успевает разглядеть, это здоровенный смуглый пенис, качнувшийся в сторону бедра.

Тишина оглушает, вырывается из сердца и охватывает все тело, а на языке горечь потери и унижения. Она шевелит губами, но не уверена, что с них слетают какие-то слова. Ей хочется прижать его к себе, и оттолкнуть, и выцарапать ему глаза.

Она ударяет кулаком по дощатому полу.

– Дура, дура, дура! – кричит Нелла. Ноги налились свинцом. Вся кожа горит и пульсирует. Желудок тянет вниз так, словно в него провалился жернов. Грузное тело отказывается подчиняться. Прикосновение мужских рук – это братья, Элберт и Лукас. Она видит только мысок начищенного сапога.

– Петронелла, – раздается знакомый женский голос.

Это за ней пришла Корнелия. Нелла позволяет себя поднять и уволочь по бесконечному коридору. Они как будто спасаются от настигающей их волны.

Йохан кричит ей вслед. Она слышит свое имя, но не может ответить – просто не знает как.

Мужские руки отпрянули, улетели – и вот уже она спускается по ступенькам, а Корнелия помогает ей переставлять ноги: «Ну что же вы, мадам, шагайте, а то мы так никогда не дойдем до дому». Она проходит мимо тех же мужчин во дворе, которые провожают их взглядами, чувствуя нутром человеческую драму и подступающие слезы.

Корнелия ведет ее, потом тащит, прикрывая склоненную на ее плечо голову, чтобы никто не видел несчастное лицо госпожи. Вдруг Неллу накрыла новая волна душевных мук, из самой утробы уже готов вырваться горький стон, но служанка вовремя затыкает ей рот – вокруг столько праздных зевак, еще не дай бог обратят на них внимание.

А вот и дом. Дверной молоток в виде золотого дельфинчика, и где-то там, за дверью, стоят Марин и Отто. Стараясь не думать о них, Нелла позволяет служанке увести себя наверх. Она залезает в кровать, натягивает на себя одеяло, зарывается в нору – но не может расслабиться. И тогда из ее утробы наконец вырывается яростный вой, разрывающий тишину.

Продравшись сквозь складки расшитых вручную брачных простыней, Корнелия гладит ее лоб, держит в объятиях, а затем ее заставляют что-то выпить, но это уже Марин. Постепенно вой стихает – сначала вовне, потом внутри. Нелла откидывается на подушки, а над ней склоняются сразу трое, точно волхвы над яслями, на лицах-лунах написана озабоченность, но бдительные взгляды не позволяют ей расслабиться. Они за ней следят, а она не может ответить им тем же, и язык у нее не ворочается. В конце концов эти круглые лица растворяются в темноте, и она в одиночестве проваливается в мрачную пучину, мысленно прихватив обнаженного супруга.

2

Ноябрь, 1686

Течет ли из одного отверстия источника сладкая и горькая вода?

Доброе имя лучше дорогой масти.

Наизнанку

Нелла просыпается от неотразимого сладкого аромата. У нее в ногах в глубокой задумчивости сидит Марин с тарелкой вафель на коленях, которую она держит обеими руками. Нелла, не шевелясь, подглядывает за ней сквозь полуприкрытые веки. В ней появилась какая-то мягкость: серые глаза опущены, губы скорбно поджаты. Вот уже неделю она приходит к невестке и сидит так, а та каждый раз делает вид, будто спит.

Кукольный дом стоит над ними, как часовой, и при дневном освещении кажется еще выше. Марин косится на него с подозрительностью – на пустые комнаты, напоминающие соты без меда, необставленные, необжитые, никчемные. Поставив тарелку на пол, она подходит к дому и кладет несколько пальцев в гостиную, они занимают от силы четвертую часть пространства. Затем вынимает колыбельку и начинает ее раскачивать на ладони.

– Что вы принесли? – спрашивает Нелла.

Марин, вздрогнув, распрямляет спину и, поставив колыбельку на место, поднимает тарелку с пола.

– Вафли с корицей и имбирем.

– Я не голодная.

– Голодная, я знаю.

Марин взбивает ей подушки. В камине весело потрескивает огонь. А за окном зима уже в разгаре, и Нелла, вдыхая, ощущает стылый воздух.

– Не вы ли говорили, что душа страдает от полного желудка? – напоминает ей Нелла.

– Поешь, – говорит Марин. – Пожалуйста.

Нелла протягивает руку к делфтской тарелке, разрисованной ненавязчивыми цветами и хитросплетениями листьев. Золотистые хрустящие вафли само совершенство; только Корнелия знает, в каких пропорциях надо смешивать корицу с розовой водой. Она ест в тишине под наблюдением золовки, снова усевшейся у нее в ногах. Вафли из пшеничной муки на масле, поджаренные на сковородке, тают во рту. Корица с имбирем согревают нёбо и язык, а розовая вода их успокаивает. Пибо ревниво вскрикивает в клетке, догадываясь о ее тайном наслаждении.

Нелла вот уже неделю как отказывается выходить из спальни. Она забирает глубокие тарелки с солянкой и ломтиками гауды, оставленные служанкой под дверью, но при этом хранит молчание, отказываясь обсуждать то, что увидела в кабинете своего супруга.

– Я еду домой, – неожиданно объявляет она. – Я все решила.

Марин внимательно на нее смотрит.

– Твой дом здесь.

– Мама, разумеется, не обрадуется. – Ей вдруг становится безумно жалко себя. Она показывает вилкой на кукольный дом. – Уж лучше бы я жила там.

– Откуда эти безделушки? – спрашивает Марин. – Собачки, колыбель, коробочка с марципаном?

– Это я у вас должна спросить.

– У меня?

– Не вы ли дали мне «Список Смита»?

Марин передернуло от воспоминания.

– Я хотела…

– Моя жизнь здесь закончена, – перебивает ее Нелла. – Собственно, она и не начиналась. Я возвращаюсь в Ассенделфт, и вы меня не остановите.

Марин вздыхает.

– Зачем тебе возвращаться?

Нелла отставляет тарелку с вафлями.

– Вы с Йоханом меня обманули, – с вызовом говорит Нелла. – Корнелия наверняка вам все рассказала. Она тоже это видела, как и я.

– Рассказала. Я благодарна ей за то, что она пошла за тобой.

Обе молчат, чувствуя, как между ними витают непрошеные призраки Йохана и Джека. Марин разглядывает вышивку на покрывале: броские инициалы «Б» среди листвы и птиц. Следует глубокий вздох.

– Мне очень жаль, что так вышло.

Эту неожиданную уязвимость и извиняющийся тон не так просто пропустить мимо ушей.

– Вы сделали из меня дурочку, – сокрушается Нелла. – Вы все надо мной потешались. Я никому не позволю делать из себя дурочку.

Марин поднимает удивленные глаза.

– Никто над тобой не потешался, – говорит она. – И ты совсем не дурочка.

– Разве я не показалась вам недалекой?

Марин в душе восхищается рукоделием, которое еще недавно восхищало юную невесту.

– Первое впечатление быстро рассеялось.

– Джек Филипс, этот англичанин, и мой муж… я же все видела. Йохан попадет в ад.

Марин встает и подходит к окну.

– Думаешь? – спрашивает она, и Нелла поеживается от презрения, звучащего в голосе золовки. Та кладет пятерню на оконное стекло, и ноябрьский холод должен пробирать ее до костей.

– С его стороны это любовь? – спрашивает Нелла.

– Если считать любовь верхом глупости, – следует ответ. – По мне – так и есть.

– Марин, вы знали, что Йохан меня никогда не полюбит? Скажите… знали?

Марин поворачивается, и их взгляды встречаются.

– Я надеялась, что полюбит. А как же иначе? Ты ведь ему нравишься. По-настоящему.

– Непростительный обман. Вы знали, какой это будет для меня удар. Я все ждала, ночь за ночью…

Марин опирается на оконную раму.

– Я не считала это обманом. Скорее выходом. Для всех.

– Для меня-то какой выход? Вы мне не позволяете ничего делать и ждете, чтó я напишу маме.