Виктор Андриянов - Полынь чужбины Страница 25

Подошел трамвай, и они, купив на этот раз «длинные» билеты—это для тех, кто ехал больше трех перегонов,—двинулись к своему новому дому.

Среди других в те годы в Стражнице снимал квартиру и Юлиус Фучик, перебравшийся в столицу из Пльзеня. Он начинал писать для рабочей печати, внимательно присматривался ко всему окружающему. В неспешном и протяженном одиннадцатом маршруте на улицах Праги он наверняка встречал русских эмигрантов. Одна из таких встреч, правда, попозже, подсказала ему тему репортажа «Солдат барона Врангеля». Они встретились случайно в кафе на Вацлавской площади. За окнами падал мягкий пражский снег, быстро темнело. Пытаясь спрятаться от пронизывающего ветра, к витрине прижимался нищий.

Белогвардейский недобиток, прихлебывая кофе, поучал: «Лучше повесить тысячу нищих, чем допустить, чтобы они своими загребущими руками уничтожали порядок...» Вспоминал: «На площади был телеграфный столб, так удачно поставленный, словно бы предвидели, как он будет использоваться. Каждое утро он получал свою порцию. Всегда троих». Сожалел: «Но видите, господин, слишком поздно мы начали. Не могли уже уберечь Россию. И России уже нет. Есть советская пустыня, и в ней хозяйничают те, кто не должен был миновать виселицы...»

Шел 1930 год. На Урале уже был заложен камень в основание Магнитки. Днепровская плотина перепоясала порожистый Славутич. Тракторы распахивали межи у Каховки и Спасска, у Касторной и Лбищенска. А в пражском кафе, у окна на вечернюю Вацлавскую площадь, сидел ничему не научившийся человек с черно-белым крестом на лацкане пиджака и сокрушался, что так мало успел повесить.

— Простите, не успел представиться: Ефим Семенов, Винограды, торговля граммофонами. Если вам когда-нибудь понадобится...

Но это было позже. Пока же 11-й трамвай, громыхая, тащится вверх по проспекту Винограды, мимо роскошной гостиницы «Флора», где вскоре начнет свою карьеру провокатора человек с бесцветными глазами, будущий следователь пражского гестапо Бем, мимо Ольшанского кладбища, мимо серых бараков...

— Надо бы дрожки взять,— вздыхает Надя.

— Дорого,— отвечает Костя, подсчитывая мысленно расход: «За четверть часа — две кроны двадцать геллеров, за полчаса—три кроны. За каждые следующие полчаса —еще крону... Да умножить на троих седоков...» Такой роскоши его бюджет не выдержит. Куда уж автомобиль, там на метры считают — за первых 500 метров езды —крона, а потом за каждые 250 метров...

С утра Кочергины решили заняться устройством. Прежде всего им следовало получить вид на жительство в министерстве внутренних дел. Чиновник протянул анкету с множеством вопросов. Где и когда родился? В какой армии служил? Когда и почему оставил Россию?..

«В октябре 1920 года, эвакуируясь с армией ген. Врангеля из Крыма»,— коротко написал Дмитрий, и точно так же, слово в слово, повторила Надя.

Позади них в очереди стояла эффектная молодая пара: есаул в папахе и бурке и его спутница, вся в лисах. Познакомились. Есаул окончил Михайловское артиллерийское училище, воевал на южном фронте, но вспоминать войну явно не хотел.

— Это такая неприятная вещь — гражданская война.

— Простите, а вы не из наших краев? — заторопилась сгладить неловкость мужа Клеопатра Ивановна.—Очень знакомая фамилия.

— Нет,— сухо отозвался Кочергин.— Я киевлянин.— Он огляделся, прислушался к разговорам. «Кто же ожидает вид на будущее?» Выпускник 1-й мужской гимназии из Самары, преодолевший путь до Владивостока и оттуда через Америку до

Праги. Петлюровский вояка, уроженец какой-то Лисьей Балки. Молодая женщина с крошечной дочерью на руках. «Она у меня в Галлиполи родилась,—то ли гордясь, то ли жалуясь, говорила она,—23 апреля двадцать первого года». Украинский крестьянин не мог расписаться, а чиновник не соглашался на «крестик» в аккуратно заполненной книге,— и тогда помог Ко-чергин. Расписался вместо малограмотного уроженца села Грушки, бежавшего с белой армией: Захар Матрачук. Далеко тянулась очередь: следом за крестьянином стояли в ней кадровый офицер, инженер, прислуга...

«Тебя-то что понесло?» — хотел было спросить Кочергин, но сдержался: уж больно жалко выглядела старуха в своих круглых железных очках, делающих ее похожей на сову, в жалких лохмотьях.

— Время и место рождения? — строго спрашивал чиновник.

— 1855 год, а месяц запамятовала, батюшка,—отвечала старуха.

— Место рождения?

— Село Кормовое Тульской губернии.

— Когда оставили свою родину и почему? — продолжался опрос.

— Вместе с господами-то. Я, батюшка, прислуга.

— Где с того времени были и чем занимались за рубежом?

— За рубежом я не была, батюшка,— отозвалась старуха.— Я с господами все время. Служила дальше в Сербии. А нонче сама без господ переехала в Прагу. Хочу отседова вернуться в Рассею. — Она поправила свой черный платок и повторила:—В Рассею хочу вернуться. Домой.

Есаул легонько отодвинул ее.

— Тебе все одно, где помирать, старая, не задерживай.—И протянул свои документы.—Вот мое направление на факультет дорожного строительства.— И повернулся к Кочергиным: — Это вечная профессия, не правда ли, господа?

— Вечно только добро,— отозвалась Надя с обидой за старуху, беспомощно топтавшуюся у дверей.—Видно, война вас ничему не научила.

Прошлое висело над ними, и нужна была только искра, чтобы вспыхнул затяжной, беспредметный, нудный спор о виновниках поражения. Замелькали имена: Колчак, Деникин, Врангель...

— Что погубило Колчака? — горячился худощавый офицер в английском френче и считал, загибая пальцы:—Первое —огромные расстояния. Второе —его гуманное отношение к пленным красноармейцам и коммунистам...

Кто-то прыснул в кулак: «Нашел гуманиста!» Капитан, не обращая внимания на реплику, продолжал:

— Третье — заговорщическая деятельность эсеров. И, наконец, четвертое — предательство союзников.

— А на южном фронте? — язвительно спросил Кочергин.

— Все те же причины плюс еврейская спекуляция,— самоуверенно отвечал френч,— расстройство транспорта и взяточничество железнодорожников, предательство казачьих самостийников и англичан, сыпной тиф. И вот так мы потеряли родину.

— Надо было соединяться с армией адмирала Колчака и создавать единый фронт,— решил высказаться есаул.—Только так мы спасли бы родину.

— Ах, оставьте вы, наконец, родину! — вскипел Кочергин.— Сколько можно склонять ее — оскомину набило.

Кочергин опять прислонился к стене. Все это он слышал, читал, передумал... Родина, Россия, патриотизм... Разве они не считали себя патриотами?

А капитан все разглагольствовал:

— Почему распалась великая храмина земли русской? Да потому, что нам не хватало национального самосознания, патриотизма. Большевики довели этот антипатриотизм до апогея. Борьба с большевизмом есть не только свержение комис-сародержавия, но и извлечение или, вернее, воспитание русского народа до национального самосознания. Мы вышли на борьбу с большевизмом, ибо понимали, что его господство — разрушение России...

— Извините, ваши представления поношенны, как ваш френч,— опять съязвил Кочергин.

Говорун запнулся только на мгновение:

— А ваши? Уже новые, большевистские? Или вы не верили во Врангеля, как и мы?

Верили. Да еще как! До самой эвакуации в Крым возвращались те, кто бежал раньше. Один из последних пароходов пришел в Севастополь за день до приказа о полной эвакуации, высадил с полтысячи беженцев.

А этот приказ! Офицеры не хотели слышать о нем. По воспоминаниям очевидцев, дело выглядело так.

...На крейсере «Генерал Корнилов», где разместился штаб Врангеля, подготовили письмо графу де Мартелю, командующему войсками французских интервентов. Пора отправлять. Но у официальной бумаги должен оыть номер, а все делопроизводство брошено в Севастополе. Какой номер дать этой «исторической» бумаге? N3 1 — неудобно. А какой следует — неизвестно. Выход подсказывает один из офицеров генерального штаба, назвав номер одеколона, который он употребляет после бритья: N3 4711.

Получив вид на жительство, Надя и Дмитрий Кочергины сунулись, было, прямо в пединститут, но там им вежливо посоветовали заручиться рекомендацией одного из союзов. Рекомендация определяла политическое лицо абитуриента.

— Придется и нам куда-то записаться,—сказала Надежда Дмитрию.

— Только не к галлиполийцам.

Записались они в «Крестьянскую Россию», союз, который показался далеким от политических целей.

К тому времени в Праге образовались и «Союз студентов—граждан РСФСР» и «Союз студентов — граждан УССР». Среди сокурсников Кочергина оказалось несколько членов этих союзов. Узнал он об этом, когда после одной из лекций староста курса Ядринцев, врангелевский полковник, попросил, а точнее, приказал всем остаться на своих местах.