Алексей Югов - Ратоборцы Страница 26

И со светлой, отеческой улыбкой князь Галицкий проговорил:

— Ну… прошу, князь, в шатер мой! — Даниил повел рукой на возок и слегка отступил в снег, пропуская вперед Александра.

Стремглав кинулись по коням, по кошевам и окружавшие их дружинники — новгородцы, суздальцы, волынцы и галичане — и возчики, столпившиеся вокруг.

Облучной князя Даниила разобрал голубые плоские, с золотыми бляхами, вожжи, приосанился, гикнул — и запели колокольцы! И понеслись, окутанные снежною пылью, уже ничем теперь не удерживаемые кони-звери!..

Буранная, безлунная ночь. И хотя по льду, Волгою ехали, но едва было не закружили, — да ведь и широка матерь!

Раза два заехали в невылазный сумет.

И Андрей-дворский, приостановив ненадолго весь поезд, приказал запалить на передней подводе и на княжеской высоченные берестяные свечи, укрепленные на стальных рогалях, — нечто вроде факелов, туго свернутых из бересты.

Даниил велел накинуть кожаный верх болховней, в которых они ехали вдвоем с Ярославичем.

Горела в ковровом возке большая восковая свеча, озаряя лица князей.

Мономаховичи, одного деда внуки, — о чем говорили они?

О многом. И о Земле и о семьях. И о Батые и о святейшем отце. О Фридрихе Гогенштауфене и об императоре монголов — Куюке.

И хотя надежнейший из надежных дружинник сидел на козлах княжеского возка, однако князья предпочитали иногда говорить по-латыни.

Ярославич рассказывал, как на сей раз погостилось ему у Батыя. Худо! Хан орал, ярился, кричал, что высадит из Новгорода, а посадит где-нибудь на Москве, чтобы и княжил под рукою, да и чтобы не заносился.

— Москва? — и владыка Карпат и Волыни, как бы припоминая, взглянул на Александра.

Тот ответил:

— Суздальский городец один. Деда, Юрья, любимое сельцо.

Говорили о том, что Миндовг литовский уже захватил и Новгородок на Русской Земле и Волковыск и, по всему видно, зарится на Смоленск.

— Да-а… — сказал Ярославич. — Черный петух литовский не уступит серому кречету Чингиза. Разве крылом послабее! Но продолжай, князь!

И Даниил раскрыл перед Александром свои подозренья. Говорил ему о том, что не случайно же Фридрих-император, только что многошумно сзывавший христианских государей в крестовый против монголов поход, вдруг как-то затих, притулился где-то в своем недосягаемом замке и даже признаков жизни не подал, пока Батыевы полчища топтали земли Германии.

И если бы не воевода чешский, Ярослав из Штаренберга, а в Сербии если бы не князь Шубич-Дринский!..

Да что говорить! Случайно разве — в одночасье с Батыем — и тевтоны и шведы ударили с двух сторон против Александра, приковав к Шелони, к Неве, к Ладоге отборнейшие его силы?!

Ярославич усмехнулся.

— Покойник Григорий-папа — тот анафемствовал даже и меня и новогорожан моих! — сказал он. — Однако прости, брат Даниил, и прошу тебя, продолжай!

И князь Галицкий развернул перед юным братом своим улики чудовищного заговора против Руси.

Германия. Тевтоны. Меченосцы. Шведы. Фридрих Гогенштауфен, фон Грюнинген, ярл Биргер фон Фольконунг — ведь это же отбор среди лучших стратегов Запада! И что же? Все это ринулось не против Батыя, нет! — а против христианской Руси: против Александра и Новгорода, против Даниила и Волыни!

В марте тридцать восьмого года татары берут Козельск. И в тот же год, в тот же месяц немцы воюют волынскую отчину Даниила. Он вынужден драться с немецким орденом за Дрогичин, откуда гигантский паук-крестовик силится раскинуть лапы свои и на всю остальную Волынь.

Разве это случайно, что знаменитый полководец Батыя Урдюй-Пэта, тот самый, что вторгся в Чехию и взят был чехами в плен, оказался англичанином-тамплиером, родом из Лондона? Сэр Джон Урдюй-Пэта! И ведь, возвращенный из плена, этот христианнейший полководец Батыя не был удавлен тетивою лука, нет, а только отстранен от вождения войска и поставлен в советники к хану!..

А Бэла? Миндовг? Едва прослышал сей последний, что венгры вторглись в Галичину, как тотчас кунигасы его устремились к востоку, и многое — и Торопец и Торжок заяты были мечом. Спасибо, брат Александр вовремя шатанул их у озерца Жизца — так, что не оставил и на семена!

А ведь тот же Миндовг ему, князю Даниилу, обещал помощь. Приволоклись помогать, когда уже и побоище остыло!

Думалось ли брату Александру о том, почему спокоен оставался святейший отец Иннокентий — человек не из храбрых, — когда Батый стоял уже в предместьях Венеции?

Случайно ли Субут-багадур поворотил свои загоны на далматинцев, на хорватов и сербов, когда уже кардинал Иннокентия в страхе готовился покинуть Венецию?

Случайно ли советником у Батыя по делам Европы — немец, рыцарь-тевтон Альфред фон Штумпенхаузен?!

И князь Даниил рассказал Александру происшествие с шапкой и кошельком.

Попутно он предостерег брата Александра о Сонгуре.

Ярославич нахмурился.

— Сомнителен и мне этот Сонгур, — проговорил он. — А ничего не поделаешь: отца ближний боярин!

В свою очередь Александр рассказал Даниилу, что когда они с братом Андреем были в Каракоруме, у великого хана Угедея, то и у этого консулом по европейским делам тоже был рыцарь-тамплиер, только англичанин из Оксфорда.

Говорили о единенье друг с другом, о согласованье усилий, о том, как бы обойти неусыпную бдительность баскаков, говорили о неуемных распрях князей. Александр сетовал на дядю своего Святослава — подыскивается в Орде!

Вспомнилось братьям, что и отец Даниила изведал новгородского княженья.

Нахмурясь, Невский сказал:

— Горланы. Вечники. Сколь раз покидал их!

Даниил рассмеялся.

— О! Брат Александр! — сказал он. — Эти горланы пошумят, погалдят, а чуть что — головы за тебя сложат! А бояре у тебя на строгих удилах ходят. Но посидел бы ты в Галиче моем — изведал бы Мирославов, Судиславов моих!

— То верно, — согласился Александр. — Дед мой, отец княгини твоей, и не рад стал, что добыл Галич!..

Вспомнили братья и пращура своего, Мономаха, и Долобский его и Любечский съезды. Скорбели, что сейчас уже и помыслить нельзя о том, да и поздно — отошло время княжеских съездов! — над каждым князем сидит баскак, в семье и то уж Батыевы наушники!

И признали — одного деда внуки, — что если окинуть оком, не обольщая себя, обозреть все и всех, и на Западе и на Востоке, то и не на кого им уповать, как только один на другого.

Наступило молчание.

Откинувшись в свой угол возка, сдвинув совсем на затылок соболью шапку, открыв большой лоб, властелин Карпатской Руси долго в раздумье любовался Ярославичем.

И наконец, от всей-то души, попросту и как бы с великою болью душевной, тихо проговорил:

— Эх, Саша… Сына бы мне теперь такого!.. Ты — у моря своего, я — на Карпатах!..

Ярославич зарделся…

И опять к языку Цицерона прибегли они, когда заговорили о семейном. И странно и чудно прозвучало бы какому-либо Муцию, Сципиону или Атриппе в безукоризненной римской речи по-русски произносимое: «Княжна Дубравка, князь Андрей Ярославич, Кирилл-владыко, Батый!»

И не один испылал снаружи берестяной багрово-дымящий факел, и не одна догорела ярого воску свеча внутри ковровой кибитки, мчавшейся в буранную волжскую ночь.

Надлежало расстаться. Суздальским — дальше к северу, Волгою, галицким — налево, в Переславль.

Время от времени делали краткие остановки — дать выкачаться лошадям. И тогда и Александр, и Даниил, и дружина выходили поразмять ноги.

Кичливые силачи новгородцы и ухватистые, проворные суздальцы сами напросились было на одной из стоянок бороться — в обхват и на опоясках, только без хитростей, без крюка, без подножки, а на честность, с подъемом на стегно.

А и зря напросились — клали их галицкие! — только крякнет иной бедняга новогорожанин, ударенный об лед!

— А не надо было нам соглашаться без подножки! — огорчались володимирцы, суздальцы и новгородцы.

Александр же Ярославич, неодобрительно усмехнувшись, сказал, с досадою на своих, слегка пощипывая пушок светлой небольшой бороды:

— Что же вы, робята мои?! Срамите князя. Данило Романович скажет: плохо он, видно, кормит своих!..

Новгородцы и суздальцы стояли понуро.

— Да то от валенков! — попробовал было оправдаться один.

— Разулся бы!

И тогда, осмелев, один из парней, во всю щеку румяный, громко и задорно сказал:

— Круг на круг не приходится! Сборемся еще!..

— Ну смотрите!.. — отвечал Александр.

Как-то одной из темных ночей Андрей-дворский, взявший за правило совершать еженощный обход не только своих, галицких поезжан, но и новгородских, прибежал к повозке князя таков, что и лица на нем не было.

— Княже! — вымолвил он, всхлипнув. — Подлец-от Вышатича-то ведь убил!

Одним прыжком Даниил очутился на снегу. Оба кинулись к новгородским. А там уже, у последнего возка, пылали во множестве берестяные факелы в руках рослых дружинников, багровым светом своим озаряя сугробы и угрюмые лица воинов.