Алексей Югов - Ратоборцы Страница 27

В середине круга стоял сам Александр. Перед ним за локти держали Сонгура.

— Отпустите его, — приказал Невский, — не уползет!.. Ты? — угрюмо спросил он Сонгура и указал рукою на труп Вышатича, лежавший тут же, на снегу, прикрытый по грудь плащом.

Пробит был левый висок чем-то тяжелым и острым, и крупные брызги загустелой крови, точно рассыпавшаяся по снегу застывшая брусника, видны были на заиндевевшей щеке и на бороде.

Сонгур молчал.

— Ты?! — возвыся голос, произнес Александр опять одно это слово, но произнес так, что иней посыпался с береговых деревьев и шарахнулись кони.

Сонгур рухнул в снег на колени.

— Прости! — прохрипел он, воздев свои руки. — Враг попутал… Поспорили… Слово за слово: он меня, я его!..

— Полно лгать! — проговорил Ярославич, ибо уже дознали другое.

Не доверяя Сонгуру, Вышатич со встречи Александра и Даниила ехал все время на самой задней подводе.

В ту самую ночь в кошевку задремавшего Вышатича подсел Сонгур. Слова два перемолвив с полусонным, он ударил его свинчаткой в голову и проломил кость. Затем кинулся на оглянувшегося было облучного и оглушил. Затем выбросил обоих в сугроб и заворотил лошадь.

Однако и оглушенный, поднялся новгородец из снега и кинулся вслед, крича. Через задок вметнулся он в кошеву, и повалил, и притиснул Сонгура коленом, а там уже прибежали остальные.

Сонгур намеревался вернуться в Орду и немедля донести Батыю, что Александр и Даниил встретились и что встреча их была преднамеренной.

Сонгур Аепович обнимал ноги князя. Просил хоть немножечко повременить — не судить его, обождать, пока вернется из Большой орды Ярослав Всеволодич:

— Я ведь — его человек!

Супились воины:

— До чего ехиден!

— Княже, — спрашивали угрюмо, — в железа его?

— Пошто! — негодуя, возражали другие. — Чего там еще с ним меледу меледить! Кончить его на месте — и конец!

Прядали ушами и косились на мертвое тело кони. Пылали, дымя и треща, факелы. Падал снежок.

Выл у ног Александра Сонгур.

— А хоть бы и весь снег исполозил! — медленно проговорил Невский.

И, как будто боясь даже и ногой опачкаться о Сонгура, на целый шаг отступил.

— Встать! — вдруг закричал он.

Боярин, пошатываясь, поднялся.

— Да-а… — все еще не веря тому, что произошло, проговорил Александр. — Знал, что сомнителен, а не думал, что до такой степени гад!

— Княже!.. — начал было Сонгур, заглядывая князю в лицо, но тотчас и осекся.

Из голубых страшных глаз Александра глядела ему в лицо неподкупная смерть.

Из-под сугроба торчали две оглобли. На одной из них — красная шляпа.

Дворский, ехавший на передних санях, остановился и остановил весь поезд.

Вышел князь Даниил.

— Княже! — сказал дворский. — Прикажи откапывать — замело-занесло православных…

Даниил взглянул на верхушку оглобли с красной шляпой и ничего не сказал, только усмехнулся.

В две деревянные лопаты — без лопат как же в такой путь! — принялись откапывать.

Лопаты стукнули в передок саней.

— Бережненько, робята! — приказал дворский. — Гляди — ко — шубное одеяло! — добавил он, когда возчики раскидали снег с погребенных под сугробом людей. — Богаты люди!

В больших розвальнях, под общей меховой полстью и каждый в тулупе, лежали трое скрючившихся мужчин, подобно ядрам в китайском орехе.

Подымался легкий парок.

— Живы! — обрадованно вскричал дворский.

Один из лежавших под снегом простонал и начал приподыматься, цепляясь закоченевшими руками за отводину саней. Шапки на нем не было. Седая голова была повязана заиндевевшим шарфом. Ветер шевелил короткие седые волосы.

Короткая и тоже седая и, как видно, по нужде запущенная борода и усы щетинились на тощих, сизых от холода щеках.

— Ну-ну, отец!.. Подымайся, подымайся, батюшко!.. — соболезнующе проговорил дворский, подпирая старика под спину.

Тот, мутно поводя очами, что-то проговорил.

— Ась? — переспросил дворский, приклоняя ухо. — Нет, не по-русски глаголет! — сказал он обступившим сани дружинникам и воинам.

Даниил, успевший уловить несколько бессвязных латинских слов, произнесенных залубеневшими устами незнакомца, спросил по-латыни:

— Как ваше имя, преподобный отец? — ибо князь теперь уже не сомневался, что перед ним католический священник.

— Иоаннэс… — начал было старец, глядя в наклонившееся к нему лицо Даниила, однако далее этого не пошло и с посиневших губ долго срывалось лишь многократно повторяемое какое-то «плы» и «пры».

— Иоаннэс де Плано-Карпини?! Легат апостолического престола! — вырвался у князя Даниила возглас невольного изумленья. — Боже мой! Епископ! Но… как вы здесь? И что произошло с вами?

Ответ на это князь вскоре и получил — ответ искренний и подробный, — когда, отпоив и оттерев папского легата и двоих его спутников — киевлянина Матвея и второго, монахафранцисканца, Бенедикта-переводчика, князь взял Иоанна Карпини в свою повозку.

— Латынский бискуп! — успел сообщить дружинникам и возчикам, обступившим его, Андрей-дворский. А князю своему успел шепнуть на ухо: — Ох, Данило Романович! Не вверяйся сему старику: нос клином и губы тонки, щаповаты, — хитер!

Посоветовавшись с дворским, князь решил, что легата и Бенедикта они довезут до ближайшего стойбища, подвластного Батыеву зятю, и здесь он, Даниил, как обладающий теперь пайцзою царевича Батыева дома, окажет Карпини содействие в продолжении его пути.

Вот что поведал, без утайки, князю Галицкому брат Иоанн де Плано-Карпини, из ордена миноритов, и в то же время странствующий легат святейшего престола, прославленный виноградарь католической церкви среди славян Пруссии, а также в Польше, в Чехии, Венгрии и в Литве, златоуст католицизма.

На прошлогоднем соборе в Лионе верховный Понтифекс огласил следующее: святейшего отца волею и советом кардиналов, излюбленнейший из братьев Иоаннэс де Плано-Карпини, ордена миноритов, сразу после сего собора будет послан с другим францисканцем, Бенедиктом, сперва к Батыю, а там если представится возможным, то и далее — на Орхон, к самому императору монголов, Куинэ-хану.

Легат получил указание все узнавать и рассматривать у татар внимательно и усердно.

«У татар ли только?» — подумалось Даниилу.

Плано и Бенедикт ехали сперва через Германию. Один из вассалов императора Фридриха — король Богемии Оттокар оказал легатам достодолжную встречу и препроводил со своим письмом к племяннику своему, герцогу Силезии Болеславу. Оный же в свою очередь — к герцогу Лаутиции Конраду Мазовецкому. Но в Кракове был в это время князь Василько. И, по горячей просьбе герцога Болеслава, Василько Романович взял Карпини с собою, дабы тому было безопаснее ехать, и привез его в Холм.

Даниил с все большим вниманием слушал повествование брата Иоанна.

— Ходатайство Болеслава и Конрада за нас, светлейший герцог Даниэль, было принято братом твоим, герцогом Василиком, с великой благосклонностью и вниманием. Герцог Василик уговаривал нас погостить, но мы неуклонно стремились выполнить повеленное нам папою… Однако, видя благосклонность брата твоего, мы, имея на то повеление папы и кардиналов, просили герцога Василика, чтобы он созвал епископов русских, так как имеем сделать чрезвычайной важности сообщение, что он и выполнил.

Даниил слегка нахмурился. Карпини продолжал:

— Тогда мы прочли герцогу Василику, а также всем его епископам грамоту святейшего отца, в которой папа увещевает Руссию возвратиться к единенью со святой матерью церковью. Они, то есть Василик, и епископы, и бояре, благожелательно преклонили слух свой к нашему заявлению. Однако герцог Василик сказал, что впредь до возвращения твоего от Бату, пресветлый герцог, они ответа никакого дать не в состоянии.

«Узнаю моего „герцога Василика“, — подумал Даниил.

Иоанн де Плано-Карпини повествовал далее. Обласканные Васильком, они вдобавок получили от него несколько весьма ценных мехов на неизбежные подарки татарам.

— И это явилось, — ответил папский легат, — большим дополнением к тем драгоценным мехам, которые преподнесли нам польские верующие дамы с тою же целью — одаривать этих гнусных язычников. Мы ведь, отправляясь к татарам, не знали, что это народ, столь приверженный к мздоимству!.. Увы мне!..

И Карпини заплакал.

— Полноте! Что с вами? — спросил сочувственно князь.

— Ничего, ничего, герцог… благодарю вас… — пытаясь удержать рыдания, отвечал Карпини. — Это плачет моя ветхая, изнуренная плоть, а с нею скорбит и онемощневший дух мой…

И легат перекрестился по-латынски — с левого на правое плечо и всеми пальцами.

— Я плачу оттого, — продолжал он, — что оказался недостоин своего преблаженного и великого учителя, Франциска из Ассизи, который не только телесные мученья свои и добровольно принятую нищету любил и радостно благословлял, но и самую смерть именовал не иначе как «сестра наша Смерть!».