Рудольф Баландин - Странствующий рыцарь Истины. Жизнь, мысль и подвиг Джордано Бруно Страница 26

Уже при жизни Луллия его «логическая машина» заинтересовала многих философов. Так продолжалось и в последующие века. О знаменитом луллиевом искусстве много писали. Одним оно представлялось пределом мудрости: не надо тратить сил на выдумывание новых идей — достаточно манипулировать кругами и записывать комбинации понятий. Таких ученых высмеял в XVIII веке Свифт. Занятно читать некоторые его замечания, остроумные и язвительные в прошлом, звучащие в наши дни серьезно, пророчески. Так, лапутянский академик работает «над проектом, цель которого заключается в усовершенствовании умозрительного знания при помощи технических и механических операций» (не тем ли ныне заняты тысячи кибернетиков?).

Некоторые мыслители, возможно, сознательно окружали логические приемы Луллия туманом тайны и мистики. Так делал порой знаменитый медик, алхимик, маг и авантюрист начала XVI века Агриппа Неттесгеймский. Он охотно комментировал Раймунда Луллия, упоминал о нем в своей «Оккультной философии». А в письме своему другу так отзывался о подобных занятиях:

«О, как часто приходится читать о неодолимом могуществе магии, о чудодейственных астрономических таблицах, о невероятных превращениях, достигаемых алхимиками, о знаменитом и благословенном философском камне, одним прикосновением которого можно будто бы, подобно Мидасу, все в одно мгновение превращать в золото и серебро. Но все это оказывается пустым, выдуманным и лживым, если принимать сказанное буквально».

Сходного мнения придерживался Бруно. И когда он писал о луллиевом искусстве, то восхищался законами логики и старался изложить их добросовестно. Хотя приходилось учитывать вкусы большинства читателей и привносить в изложение некоторую долю мистического тумана и поэтических вольностей. Что поделаешь, писатель вынужден учитывать пожелания тех, для кого он пишет. Не без такого учета добился огромной популярности современник Бруно миланец Кардано. Он написал объемистую книгу, где рассказывал о научных достижениях вперемежку с полезными советами по ведению хозяйства и фантастическими сведениями о могущественных магах, алхимиках, прорицателях. (А в истории науки он остается как математик и механик.) По мнению Бруно: «Кардано… уподобляется грубому и безумному сочинителю басен, хотя в тысячу раз более учен». Очень похоже, что Кардано порой сознательно присочинял и пересказывал заведомые басни, стараясь читателя не только поучать, но и развлекать. Поэтому некоторые его книги имели постоянный читательский успех, часто переиздавались.

Что поделать, многим трезво мыслящим ученым того времени приходилось делать вид, будто они признают возможность воздействовать на природу заклинаниями, совершать превращения любых металлов в золото, угадывать по звездам судьбы людей и государств. (Правда, Кардано искренне верил в астрологию и составил даже гороскоп Иисуса Христа.)

Чем же были привлекательны идеи Раймунда Луллия для столь разных мыслителей, как Агриппа, Кардано, Бруно? Более всего — возвеличиванием логики, рассудка, рационального. Конечно, преклонение перед логикой зашло у Луллия слишком далеко. Но ведь тот, кто идет первым, почти всегда склонен к преувеличениям. Последователи имеют возможность либо усугубить ошибки, либо их исправить.

Как многие люди своего времени, Агриппа, Кардано, Бруно и другие последователи Луллия не пренебрегали — из разных соображений — магией или религиозной фантастикой. Но они понимали, что чудо — не вне человека, а в нем самом. Об этом хорошо сказал Агриппа Неттесгеймский: «Дух, обитающий в нас, сильный, он чудо творит».

Бруно вовсе не был безоговорочным последователем Луллия. Напротив, относился ко многим его идеям скептически. Называл его грубым фанатиком, полным божественного огня, и «галлюцинирующим ослом». Трудно представить себе, что Бруно всерьез верил, будто мудрые мысли можно складывать механически, как дети складывают кубики, а с помощью луллиевой машины нетрудно открыть законы природы и познания.

Об этом можно судить по книге «Тени идей». Под идеями он подразумевает суть вещей (если считать все вещи творением всевышнего, его идеями). А их тени — отражения сути вещей в сознании человека (как много позже писал Кант — «вещи в себе»). Истину в подлинном обличье человеку познать не дано; каждый на свой лад осмысливает мир.

По теням можно судить о предметах, которым эти тени принадлежат. Так и по «теням идей» можно постигать истину, бесконечно приближаясь к ней, восстанавливая ее подлинную сущность.

Бруно утверждает внутреннее единство мироздания, его изменчивость, развитие. А также — величие познания, приближающего человека к богу.

Не бездумная вера возвышает людей над другими созданиями, а знания, которые последовательно развиваются, расширяя пределы познаваемого мира.

Рассуждая о луллиевом искусстве, Джордано Бруно излагал основы новой научной, материалистической философии познания, нового понимания Вселенной — единой, бесконечной, со множеством обитаемых миров.

Ему хотелось спокойно разработать собственное мировоззрение и предложить его другим — для обсуждения, размышлений, признания. Беглый монах Джордано перестал искать пути примирения с церковью. Его увлекала другая задача: распространение своих идей. В этом его личные интересы смыкались с традициями эпохи.

На смену замкнутым в самопознании средневековым мыслителям пришли активные глашатаи, проповедники своих убеждений, упорно доказывающие свою правоту. Их не удовлетворяло признание со стороны узкого круга специалистов. Они стремились перестроить мир, обновить сознание людей.

Вряд ли следует сопоставлять жажду проповедовать свои идеи, утверждать свою веру и распространять свою власть, с одной стороны, у официально признанных «властителей дум», влиятельных основателей сект и могущественных правителей, а с другой стороны — у мыслителя-одиночки Бруно. В первом случае упрочается власть авторитетов, организаций, а во втором — ярче выявляется и борется за свои убеждения личность. Да и слишком различны способы подавления идейных врагов: в первом случае — сила, жестокость, авторитет, а во втором — убеждения и доказательства.

Только памятуя это, можно верно понять истоки и упорства Бруно, и его попыток идти в некоторых случаях на соглашения, маскировать свои идеи, искать возможности примириться с католической церковью.

Изучение и пропаганда луллиева искусства для Бруно не только ширма, за которой можно прятать собственные воззрения. В формализованной и путаной системе Луллия он обнаружил рациональное зерно. Человеку, познающему, осмысливающему реальность, Вселенная предстает как «театр теней», совокупность символов и знаков, идей. Идеи возникают в недрах сознания не как сновидения, фантазии, а отражениями, отсветами реального мира.

Пылинка в бурях эпохи

Процесс познания — это как бы развертывание и взаимодействие двух миров: внутреннего мира человеческого сознания и внешнего мира природного бытия, олицетворенного, как для Луллия, так и для Бруно, в боге. Почему возможно это взаимодействие? Потому что существует органичное единство внутреннего и внешнего. Человеческое сознание раскрывается навстречу потоку идей, поступающих извне. Значит, в сознании хранятся тени их, присутствует память о них, — «золотая цепь, укрепленная на небе И протянутая до Земли».

Исходя из подобных мыслей, Луллий и Бруно приходили к противоположным выводам. По Луллию, в результате механического соединения понятий можно достичь понимания природы. Для Бруно акт познания определяется слиянием с природой.

Средневековый «луллизм» дает себя знать не только в содержании, но и в стиле парижских трактатов Бруно — витиеватом, аллегоричном, подчас путаном. Объясняются стилистические особенности трактатов и сложностью задач, поставленных автором. Его произведение, можно сказать, имеет четыре грани (подтекста). Это пересказ некоторых идей Луллия и их разработка. Одновременно — изложение основ собственного мировоззрения и, наконец, сатира. Очень трудно соединить все это — тематически и стилистически — в пределах одного произведения.

Бруно охотно пользовался аллегориями. Нередко злоупотреблял ими. Не всегда можно точно определить, что имел в виду автор. Образное аллегорическое изложение отвечало его поэтической натуре. А еще это была демонстрация мнемонических приемов, когда с помощью символов и образов запоминаются умозаключения. Вдобавок аллегории позволяли высказать то, о чем иначе говорить было слишком опасно.

Так, в «Песне Цирцеи» сопоставляются люди и животные. Некоторые сопоставления весьма нелестны для церковников. Монахи сравниваются с обезьянами. Доминиканцам, участвовавшим в трибунале инквизиции, достается особенно крепко. На вопрос, как распознать среди множества собачьих пород самую злую, следует ответ: «Это та самая порода варваров, которая осуждает и хватает зубами то, чего не понимает. Ты их распознаешь потому, что эти жалкие псы гнусным образом лаются на всех незнакомых, хотя бы и добродетельных людей, а по отношению к знакомым проявляют мягкость, даже если эти знакомые и отъявленные мерзавцы!»