Александр Савельев - Сын крестьянский Страница 28

Скоро набрался целый отряд вооруженных людей. Жили они в лесу, в крытых дерном срубах и в землянках. Пришли все. Ерема явился через полчаса, внимательно оглядел народ: перед ним была беспорядочная толпа, но грозная, суровая. До ста человек собралось вольных людей, хорошо одетых, вооруженных, беззаветно смелых.

Атаман сказал Ереме:

— Ну, друг, толковал я с народом. Согласны.

Ерема оглядел толпу, воскликнул:

— Честь вам и слава, ребятушки! — Помолчав, добавил: — Идите во Путивль, к большому воеводе народному, к Болотникову, Ивану Исаевичу. А я пойду своей дорогой, по государеву делу. Прощайте, други!

— К народному воеводе! — зычно крикнул чернобородый дюжий мужик.

— Айда к Болотникову!

На следующий день атаман Аничкин опять собрал станичников, кои отправлялись с ним в Путивль. Сам на чурбан сел и звонко крикнул:

— Садись, ребятушки, на чем стоите! Сказывать вам долго стану. И вот, друзья-товарищи мои, ныне ратные, разговор заведу я про то, что несколько годов назад было, про что, хоть и ведаете, а вспомнить надобно.

Я тогда был крестьянином у дворянина Шеина, Михаила Борисыча, в его рати малой на войну поехал. Супротив кого — о том и будет речь моя. Сами вы испытали многие голодуху великую при царе Борисе. Были то годы 7110-й, 7111-й, 7112-й[32]. Сколь много народу тогда помре! И вот тысячи люду вольного да бедного в кабалу от голодухи пошли, холопами сделались. Да и там, у бояр, дворян многих, житье несладостное было: закрома хлебные запустели, ох, не сытно стало. И от них холопы на волю бегать стали, в Украину Северскую, во леса зеленые, в ватаги сбивалися. А и так было: бояре да дворяне сами от себя холопов гнали. Токмо кои отпускные давали истинно, а кои лицемерничали: иди, мол, на все четыре стороны, харчить мне тебя нечем с семьей твоей, а отпускной не дам. И эти люди гулящие в ватаги сбивалися. А и в Москве тогда народ с голодухи отчаялся, и много богатых домов грабили, и разбивали, и выжигали, и был страх великий. Ну, а царь Борис смирял народ в Москве; многих имали, казнили: коих жгли, коих в воду метали. И вокруг Москвы Белокаменной пошло кровопролитие и нестроение. Царь Борис посылал тогда много раз на усмирение воевод своих — дворян — супротив «разбойников». А «разбойники» те были холопы, кои в отчаяние пришли, на своих ненасытных господ дюже осерчали. В Володимир, в Волок Ламский, в Вязьму, Можайск, Медынь, в Ржеву, на Коломну, в Малый Ярославец — все города вкруг Москвы — шли войска холопов усмирять, шли бои великие. Рать нашего боярина, Шеина, на Волок Ламский тронулась. На стоянке в лесу услышал я, что в Комарицкой волости Хлопко орудует со своей холопьей ватагой. И осенила меня дума: чем за боярина своего, Шеина, биться — ну его к ляду — подамся-ка я к Хлопку. Ночка темная да конь верный — и поскакал я в Комарицкую волость. Хоть и со всякими препонами, а доехал я до Хлопка и ватаги его; и стал с той поры я у него под началом ратоборствовать. Пришло времечко, и тронулись мы под Москву. А Хлопко был еще молодой мужик, силы непомерной, отваги великой. Видать, отчаялся человек и ничего ему не надобно, ничего ему не жаль, токмо бы за холопов постоять. Такой был яростный, что не приведи бог. И вот яростью-то своей и тянул к себе таких же отчаянных. Под Москвой в лесу на дороге одной сделали мы засаду и нежданно-негаданно на отряд стрелецкий навалилися, кой под началом был, как мы после сведали, у окольничего Басманова. Отряд той мы изничтожили, Басманова убили. А его, Басманова, царь Борис послал супротив Хлопка. И было у нас ликование немалое, и двинулись мы к самой Москве, и был у нас снова бой с войсками царскими. И тут уж нас они осилили: Хлопка, тяжко ранена, в полон взяли. Перебили многих, а потом слыхал я, кои из наших вживе осталися да пораненные, всех их перевешали. А кои бежать всхитрилися, и я с ими был. С той поры как ватагу Хлопка изничтожили, и по другим местам вкруг Москвы холопьи рати побили, поразогнали. А я вот с отчаянности и собрал в лесу этом, как вы сами ведаете, ватагу нашу удалую. И конечно, многие, многие холопы, кои тогда целы осталися, в Украину Северскую и в иные места, для нас сходные, сокрылися. Те холопы, думаю я, ныне к Болотникову подалися, в его войско крестьянское. Вот что хотел сказать я вам, друзья-товарищи!

Не перебивая, затаив дыхание, слушали станичники взволнованную речь атамана своего. Он встал, приосанился, выкрикнул:

— Ну-ка, ходь ко мне, кого звать буду: Алексаха Переверзев, Михайло Чупрун, Никола Помяловский, — он выкрикнул еще несколько имен. Среди общего оживления, криков, возгласов вызванные сгрудились около атамана, который, обращаясь к остальным, сказал, весело улыбаясь:

— К примеру, Алексаха Переверзев! Он со мной вместе у Хлопка ратоборствовал, а иные, коих видите, у иных атаманов тогда билися с царем, боярами, дворянами. Так-то!

Переверзев, пожилой, осанистый мужик, вида сурового, с сединой в бороде, крикнул:

— Атаман лихой! Дай и мне слово вымолвить!

— Сказывай!

— Что много баять! У Хлопки бился, ныне у Болотникова биться стану люто. Вот и все.

Под одобрительный говор толпы атаман отдал приказ:

— Ну, ребята, трогайся!

Длинной змеей ушли они, вооруженные, с котомками за плечами. Осиротели срубы, хатки…

Глава IV

Москва открылась «слепцам» с Воробьевых гор во всей красе и шири. Белокаменная! Так она стала прозываться со времен Димитрия Донского, когда тот приказал стены Кремля строить из белого камня.

В Кремле виднелись: дворец Ивана III, от которого потом осталась Грановитая палата, соборы Архангельский, Благовещенский, Успенский, колокольня Ивана Великого, много других зданий разных стилей, эпох.

— Вот красота, как в сказке! — мечтательно улыбаясь, воскликнул Олешка.

Он улегся в густой траве и глядел оттуда неотрывно на город.

И действительно, в Кремле множество строений, связанных между собой крыльцами, лестницами, открытыми и закрытыми переходами. Разноцветные крыши: шатровые, колпаками, бочками, луковками; золоченые купола церквей. Белые, красные, зеленые, желтые краски зданий, крыш, куполов радостно переливались на солнце. Словно сказочные цветы были охвачены суровыми, могучими стенами Кремля с их высокими башнями, из коих угловые были круглыми, чтобы от них лучше отскакивали ядра.

Ерема приложил руку ко лбу, желая лучше защитить глаз от солнца, и долго всматривался в эти стены, глядел на глубокий ров кругом Кремля. Потом задумчиво и озабоченно произнес:

— Трудно взять Кремль, ежели придем сюда воевать! Много потерь станет!

Радость Олешки от этих мрачных слов поблекла. За Кремлем бросались в глаза стены Китай-города.

У знати и богатых купцов попадались каменные хоромины. На Москве-реке, Яузе, Неглинной разбросалась масса домов, в одно, два, три жилья высотой, с деревянными и соломенными крышами. Много садов, огородов. Поля с житом в снопах расползлись среди города, также и лески, которые пестрели, как желтые и зеленые пятна. Улицы, улочки, переулки, площади путаные-перепутанные образовали причудливый цветной узор. Виднелись мельницы с мелькающими или неподвижными крыльями.

В одном месте выделялась огромная черная плешь пожарища. Пожары были тогда часты.

«Живые» мосты перекинуты через реку. Масса церквей с золочеными куполами, горевшими на солнце. Была суббота, в церквах шла служба, над городом носился «малиновый» звон. Кружились с граем тучами галки, вороны. Люди кишели как муравьи. А кругом Москвы — леса необозримые.

Странники спустились с Воробьевых гор и затерялись в городе, как иголки в сене. Пройдя незакрытые решетки в Дорогомиловской заставе, они попали на базар, в обжорный ряд, и невольно вспомнили Путивль. Перед той харчевой благодатью какие здесь были жалкие поскребыши! Смута опустошила ближние уезды. В закромах и каморах давно выгребли зерно.

— Хоть шаром покати! — с унынием сказал Олешка, глядя на базарную скудость.

— Да и где такую ораву прокормить! — произнес Ерема.

Купили ломоть житного хлеба, с аппетитом съели. «Питухов» возле кабаков попадалось все же немало.

На одной площади они увидели несколько виселиц, в виде глаголей. На каждой висело по два, по три мертвеца, качались от ветра, а над ними со зловещим карканьем возились вороны. Смердило тухлым мясом. Олешка спросил у стража:

— Дяденька, что за люди были, кои качаются?

— Гилевщики супротив государя. Висят на устрашение, чтобы другим не повадно было воровати[33].

— Добро, добро, — поддержал «слепец», цепляясь за поводыря. — Так их и надо! Гилевщиков, словно комаров на болоте, развелось. Бьют одних, а другие вылазят. Трудно супротив их оберегатися! Охо-хо, царица небесная матушка, оборони и помилуй от всяка врага и супостата да гилевщика. — Ерема набожно перекрестился.