Владимир Рынкевич - Мираж Страница 29

   — Елизавета Михайловна! Ждём! — закричали с улицы.

   — Мы должны выполнять партийный долг, — уныло сказал Юркин.

Лиза уехала.

Вскоре появился ещё один военный комендант в кожаной куртке с маузером, с пустым, почерневшим от усталости лицом. Узнав, что Юркин здесь старший, объявил, что согласно приказу начальника гарнизона в его распоряжение необходимо выделить пятерых бойцов особого отряда с винтовками и патронами.

   — Вас возьму, — сказал он, указав на Меженина, — того, у костра...

Пятерых выбранных посадили в кузов грузовика, уже достаточно набитого мрачными и молчаливыми солдатами и матросами.

   — Куда едем? — спросил Меженин матроса, жмущегося рядом.

   — Увидишь, — ответил тот.

Вскоре Меженин увидел пятиэтажный дом среди пустыря, ряды колючей проволоки и услышал винтовочные выстрелы.

   — Понял? — спросил матрос. — Сами не управляются — нас на подмогу привезли.

Разбили на десятки, развели по местам: спиной к солнцу, яйцом к оврагу, шагах в двадцати от обрыва. Обречённых, со связанными руками тоже выводили из здания десятками я бегом гнали к оврагу. По-разному одетые, в том числе и в форме, и даже при галстуках и просто оборванцы — все они кричали, выли, плакали, выкрикивали какие-то слова, стонали, умирая, падая с обрыва. Команда красноармейцев заталкивала в овраг тех, кто не упал туда сам, подсыпала земли и вызывала следующую группу. В ней оказалась женщина в рваном тёмном платье, открывавшем маленькие висящие груди и белые грязные панталоны. Она кричала безумно, издавая какой-то монотонный животный вой. Меженин узнал курьершу Лиду-Лидуху. Выстрелил точно в голову, вой прекратился, и над краем обрыва высунулись две босые женские ноги. Узнал Игорь и следующего — в офицерской форме: полковник Двигубский. Меженин выдал эту группу и сам выполнял приговор. Он любил убивать безоружных, не сопротивляющихся, считая, что в этом он становится равен Богу. Тот тоже казнит беззащитных.

Корпус Кутепова двигался к Харькову. Дроздовский полк под командованием полковника Туркула выходил к станции Основа, где шёл затяжной бой. Кутепов и Туркул с сопровождающими ехали в открытом автомобиле по дороге к фронту, где пасмурное небо сгущалось в тёмно-фиолетовую тучу, вспыхивающую зарницами артиллерийских выстрелов, источающую механически беспощадные звуки пулемётного и ружейного огня.

   — Сами возьмёте станцию? — спросил Кутепов полковника. — Подкреплений не будет. Снять войска с Белгородского направления — погубить всю операцию.

   — Почему станцию? — с наигранным удивлением переспросил Туркул — крепкий офицер, выше которого, наверное, не было никого в Добрармии. — Я возьму Харьков.

Автомобиль подъезжал к какому-то посёлку. На его окраине, за огородами и сарайчиками сгрудилась огромная серая толпа, окружённая конвоирами. Пленные.

   — Что-то там не так, — сказал Кутепов, — остановимся.

Кутепов и Туркул подошли к конвою, вызвали унтер-офицера. Тот испуганно, будто в чём-то виноват, доложил, что их батальон со всеми офицерами в бою, а их здесь оставили, и они не знают, что делать.

   — Офицеров мы сейчас найдём, — сказал Кутепов, заметив, что на дороге появилась батарея, лёгкой рысью двигающаяся к фронту.

Один из конвоиров по приказу Кутепова бегом бросился к батарее и передал распоряжение: остановиться и всем офицерам во главе с командиром направиться к генералу.

Среди подошедших офицеров Кутепов узнал капитана Дымникова.

   — Заживает? — спросил, кивнув на правую руку на перевязи. — В Харькове на параде будете маршировать здоровым.

Пленных построили в четыре шеренги. Дымникову показалось, что пленных очень много — человек чуть ли не 500. Привычная картина: опущенные головы, рваные гимнастёрки, босые ноги, грязные окровавленные бинты. Все без глаз — смотрят в землю, — если кто-то и поднимет взгляд, то на мир смотрят не глаза, а мокрые сгустки страха.

Кутепов стоял перед пленными с лицом, исполненным жестокого презрения, если не злорадства.

   — Трусливые бунтовщики! — сказал он. — Вы пытались остановить нас, защитников великой России. Если среди вас есть честные русские люди, случайно оказавшиеся в рядах красных бандитов и предателей Родины, и готовы теперь кровью искупить свою вину, мы дадим таким людям возможность послужить России в составе нашей добровольческой армии. Коммунистов, комиссаров, всех, г лето продавал Россию немцам и разрушал империю, глумился над православной верой, ждёт суд справедливый и жестокий. Вы должны сами указать нам комиссаров и коммунистов, находящихся среди вас. Нет таких? Не знаете? Из разных частей? Мы сами узнаем, кого покарать, а кому дать возможность искупить грех. Полковник Туркуд, занимайтесь. В вашем распоряжении офицеры батареи майора Бондаренко. Я уезжаю. Машину за вами пришлю через полчаса.

О Туркуле в армии давно ходила слава, как о человеке чудесным образом умеющем по лицу узнавать среди пленных комиссаров и коммунистов. Дымников мысленно иронизировал над тем, что ему повезло с ранением в правую руку и теперь он станет лишь зрителем трагического кровавого представления. Сразу бросились в глаза две странности: среди офицеров оказался какой-то попик в рясе с рыжими, падающими на плечи волосами, а в шеренге пленных — белое пятно, фартук медсестры.

Огромный Туркул, возбуждённый самим действием и наличием зрителей, пригласил офицеров батареи:

   — Смотрите, господа, как я по глазам узнаю, кто передо мной. Вот это — обыкновенный русский мужичок. Заставили — служил у красных. Подумает — будет честно служить у нас. Это наш простой русский человек. Думает о себе, о семье, о своей деревне. Он сам никогда бы не бунтовал, если бы не эти большевики — немецкие шпионы...

Пленный, о котором говорил полковник Туркул, был не кто иной, как Алексей Заботин, — Дымников его узнал: тот простачком ещё и в Польше умел прикидываться.

В рядах пленных вместо конспиративной харьковской квартиры Заботину пришлось оказаться в дни паники — нашли в ЧК вместе с другими, построили — и на фронт. Он успел уничтожить свои документы, сочинил для себя легенду, благо знал расположение частей Красной армии.

Дымников скользнул взглядом по лицу Заботина, дал понять, что узнал его. Если бы Кутепов прошёл с этой стороны шеренги, то наверняка опознал бы назойливого члена полкового комитета.

   — А этот — явно комиссар, — продолжал Туркул, указывая на пленного с забинтованной головой. Из-под грязного бинта торчали спёкшиеся от крови русые волосы, на лице запечатлелась какая-то тяжкая неразрешимая мысль. — Заметьте, господа, тщательно скрытую ненависть в его глазах, попытку спрятать от нас свои мысли...

   — Да никакой я не комиссар. Меня знают... Я из Карачева, плотник. Господин начальник... Ваше высокоблагородие... Я простой человек...

   — Кто знает этого плотника? — спросил Туркул. — Кто подтвердит, что он не комиссар? Никто? Конвой! Ведите его вон к тем кустикам. А вы, унтер-офицер, мобилизуйте в посёлке мужиков с лопатами — работы будет много. Вот этот тоже комиссар...

   — Ваше высокоблагородие, плотник я, — бормотал несчастный пленный, которого волокли к выбранному месту казни.

   — Я не комиссар, но я коммунист, — сказал пленный с усталыми потухшими глазами, — но я горжусь тем, что отдаю жизнь за трудовой народ, горжусь, что мы, коммунисты, подняли народ против вас, мучителей, угнетателей. Мы открыли глаза народу, и он уничтожит вас всех до единого. Ненамного переживёшь меня, полковник...

   — Заткните ему пасть, зловоние извергающую! — вдруг закричал рыжий поп, — ибо сказано, что не заботились иметь Бога в разуме, и предал их Бог превратному уму, так что они исполнены всякой неправды, исполнены зависти, убийства, распрей, обмана, злоречивы, клеветники, богоненавистники...

Тем временем светлое пятно, притягивавшее взгляд капитана Дымникова, приблизилось, можно было различить черты лица женщины. У Леонтия сразу же возникло желание скрыться за спины других офицеров — перед ним стояла Лиза Меженина. Тургеневская Лиза! Белый мрамор лица посерел, поблек, сжались, уменьшились, погасли глаза, но временами вспыхивал из-под ресниц былой блеск торжествующей жизни.

Но прятаться от неё незачем — у Лизы перед глазами смерть, а не бывшие любовники, и рядом с ней знакомый — тот самый брюнет комиссар, любивший сладкие булочки.

   — А здесь нечего и говорить, — сказал Туркул, указывая на Вайнштейна. — Берите этого Рабиновича, или как ей» там.

   — За что вы хотите его убить? — закричала Лиза, обнимая Вайнштейна и прижимаясь к нему, словно пытаясь защитить. — За то, что он еврей?

   — Все жиды за большевиков... Продали Христа и Россию продают... Всех в яму, — кричали офицеры, сопровождавшие Туркула.