Дмитрий Петров - Юг в огне Страница 3

Переждав минуту и видя, что никто из фронтовиков не появляется на крыльце, атаман злорадно продолжал:

— Я так и знал, что никто не решится нагло взглянуть в глаза своим отцам и дедам. Крамола проникает и к нам, на тихий Дон. Остерегайтесь ее, господа старики! Бойтесь ее!.. Есть предание, что наш голубоводный тихий Дон мутнеет, когда на него надвигается несчастье. Так будьте же бдительны, не давайте мутнеть нашему Дону, берегите его, чтоб всегда он был чист…

— Долой монархиста! — выкрикнуло несколько возмущенных голосов. Долой атамана!

Побледнев, атаман настороженно смотрел в ту сторону, откуда неслись эти крики. Он видел, как фронтовики, кого-то выталкивая, взволнованно кричали:

— А ну, пойди-ка, заткни ему горло!.. Пойди скажи народу, ты ж ученый человек… Да не бойся… Мы заступимся…

— Ну что ж, пойду скажу! — решительно зазвенел чей-то молодой голос. — Пропустите!

— Пропустите его!.. А ну, пропустите!

Атаман видел, как кто-то в толпе пробирался к крыльцу. Он понял, что человек этот сейчас будет говорить, и решил «не допустить такого безобразия».

— Вот, господа, каким оскорблениям я подвергаюсь, — с обидой закричал атаман. — И вы здесь спокойно стоите, выслушивая эту брань, гнусную, мерзкую брань… Разве я этого заслужил? Я, ваш, слуга, избранный вами?.. Позор, донцы!..

— Позор! — как эхо, отозвались помощники атамана.

Старики нахохлились, как воробьи перед бурей, замахали костылями.

— Плетей им, сукиным сынам, всыпать! — завопил грузный старик.

— Плетей! — тонкоголосо поддержал его тщедушный старичишка.

— Истинный господь, плетей! — обрадованно загорланили старики. — Чтоб не охальничали.

— Разбаловались стервецы на войне-то!

— Проучить их, дьяволов, проучить!

Протиснувшись сквозь тугую толпу, на крыльцо правления смело взбежал юноша в солдатской шинели. Для чего-то он порывисто сбросил с себя шинель, может быть, для того, чтобы все увидели на его защитной гимнастерке, плотно облегающей грудь, два георгиевских креста. На защитных погонах, вшитых в гимнастерку, едва приметно вились канты вольноопределяющегося.

— Ох ты черт! — изумился Прохор, узнав в юноше своего двоюродного брата. — Виктор!

Юноша окинул взглядом притихшую толпу.

— Граждане свободной России! — заговорил он. — По поручению фронтовиков — казаков и солдат нашей станицы — поздравляю вас со светлым праздником. В нашей стране произошла революция, цепи рабства с народа сняты навсегда. Навсегда, граждане! Я только что приехал из Петрограда и знаю, что там произошло. Царь наш, кровавый Николай, отрекся от престола, царские министры арестованы. Отныне мы все свободные и равноправные люди. Власть захватил в свои руки народ. Сам народ стал хозяином нашей великой страны… Здесь вот сейчас выступал станичный атаман. Из его слов можно было понять, что он жалеет царя. И эту жалость он хочет внушить всем нам. Нет, граждане! Монархии нам не жалко, а монархисты, плачущие по царю, нам не нужны!.. Мы имеем мужество и смелость заявить: «Долой монархистов! Да здравствует революция! Да здравствует свобода!»

— Ты глянь, — толкнул Сазон Прохора. — Вот ваш Виктор-то чешет. И где это он так научился брехать языком?

— Как же ему не научиться? — с гордостью промолвил Прохор. — Почти всю гимназию прошел.

Скинув шапку, Виктор продолжал взволнованно говорить:

— Отныне все мы, казаки и солдаты, равноправные граждане нашего великого государства. Нет теперь никакой разницы между казаком и генералом, между солдатом и офицером. Отменяются всякие «ваше благородие», «ваше превосходительство». И теперь нам станичный атаман, — взглянул Виктор на побледневшего, насупленного атамана, стоявшего в стороне, — не «ваше благородие», как привыкли вы его называть, а просто «господин» или «гражданин атаман».

— Заткните ему, молокососу, глотку! — рявкнул грузный старик, поняв, наконец, о чем вел речь Виктор. — Ишь, щенок, мужичья мразь, — учить нас будет!.. Кто ему дал право перед нами, казаки, речи говорить?..

Толпа дрогнула, зашумела:

— Стащить мужика!

— По морде его!

— Бей его!

Угрожающе рыча и ругаясь, размахивая кулаками и костылями, к крыльцу двинулись старики.

— Бей его!

— Бей!

— Не имеете права! — перекрикивая рев озверевших стариков, надрывался побледневший Виктор. — Я такой же свободный, равноправный гражданин, как и вы… Я — воин нашей доблестной армии!.. Я защищал на фронте родину!

— Стащить!.. Бить! — хрипели голоса. — Сечь его плетьми!

Грузный старик с белой патриаршей бородой первым взобрался на крыльцо. Он схватил Виктора за ворот, заорал:

— Душу выну, мать твою черт!

— Не имеете права бить, — кричал Виктор. — Я — георгиевский кавалер.

Атаман подкрался из-за окруживших юношу стариков и булавой стукнул его по голове. Виктор повалился на крыльцо.

— А ну разойдись! — исступленно закричал Прохор, распихивая вместе с фронтовиками стариков и размахивая наганом. — Разойдись, не то стрелять буду!

— Ишь, за родню заступается! — взревел грузный старик. — Бей и его! Но, увидев в руках Прохора револьвер, трусливо заморгал, попятился. Застрелит еще ж, дурак…

Взбешенный, вздрагивающий от волнения, Прохор выстрелил вверх.

Бабы взвыли:

— Ой, батюшки, смертоубийство!

— Отойдите, снохачи! — в гневе кричал Прохор. — Не то мозги вышлепаю!

Отплевываясь и отмахиваясь, толкая друг друга, старики попятились от него.

— Шальной, будь он проклят!

— Ей-ей, бешеный, пристрелит еще.

— Ты живой? — нагнувшись над Виктором, сурово спросил Прохор. — А ну вставай! Глупец! Нужно ли тебе было ввязываться в это дело? Вздумал кого агитировать! Да им хоть кол на голове теши — все равно не проймешь.

Виктор медленно поднялся и отер платком со лба кровь.

— Кто это тебя? — спросил Прохор.

— Не знаю.

— Это его атаман булавой долбанул, — сказал кто-то из фронтовиков, помогавших Виктору надеть шинель.

Прохор оглянулся, отыскивая взглядом атамана. Но ни его, ни помощников, на крыльце уже не было.

— Пойдем к нам, — сказал Прохор Виктору. — Я тебе обмою голову и йодом залью.

Прохор и Сазон повели Виктора под руки. Старики мрачно смотрели им вслед.

II

Василий Петрович Ермаков, высокий, кряжистый старик лет под шестьдесят, происходил из старинного казачьего, уважаемого в станице, рода. Ходила молва, что род его начался от знаменитого Ермака Тимофеевича, покорителя Сибири.

Так это или нет, точно никто не мог утверждать. Не мог этого сказать и сам Василий Петрович, но слухи такие льстили его самолюбию, и он их не опровергал.

За богатством и почетом Василий Петрович не гнался, но и нужды не знал. Жил крепким хозяином, хотя наемных батраков никогда не имел. Со всеми работами по хозяйству управлялись своей семьей.

Семья у Василия Петровича хотя и была небольшая, но работящая, прилежная.

Правда, с началом военных действий Ермаковы стали жить значительно хуже. Старшего сына Захара, степенного, трудолюбивого казака, с первых же дней войны мобилизовали. В одном из сражений он пропал без вести. Слух ходил, будто он в плену у немцев. Пошел служить в Атаманский казачий полк и меньшой, неженатый сын — Прохор. Средний же сын, Константин, давно уже отбился от двора. По окончании Усть-Медведицкой учительской семинарии некоторое время он учительствовал в своей станице в двухклассном училище, а как началась война, ушел в шкоду прапорщиков. Теперь он уже в чине есаула командовал отдельной сотней в Ростове-на-Дону. Там он и женился. Говорят, взял дочку какого-то богатого азовского рыбопромышленника. Василий Петрович никогда к сыну в Ростов не ездил и снохи не видел.

Теперь старик жил с женой Анной Андреевной да со смешливой дочушкой красавицей Надей.

Жила в доме еще и сноха Лукерья — жена Захара — с двумя озорными сынами-казачатами.

Пришлось Василию Петровичу на склоне лет самому работать в поле. Правда, сноха Лукерья была доброй помощницей. Тихая, спокойная женщина, она работала за троих. По своей ловкости и сноровке она могла любого мужчину заменить. Да и Надя немалую помощь оказывала.

Анна же Андреевна, еще бодрая, живая старуха, по домашности управлялась и за внуками присматривала.

Василий Петрович в дни своей юности, когда еще был неженатым парнем, полюбил красивую девушку Нюру, дочь иногороднего кузнеца и искусного маляра Андрея Семеновича Волкова. Нюра ответила ему взаимностью. Молодые люди сговорились пожениться. Но это осуществить было не так легко.

В казачьих станицах существовала острая сословная вражда. Казаки презирали Иногородних, пришельцев на Дон из центральных губерний России, считая их какими-то низшими существами. «Хам», «мужик», «кацап» — так с пренебрежением называли казаки иногородних. Породниться с иногородним для казака считалось позором, недостойным делом.