Дмитрий Петров - Юг в огне Страница 4

В казачьих станицах существовала острая сословная вражда. Казаки презирали Иногородних, пришельцев на Дон из центральных губерний России, считая их какими-то низшими существами. «Хам», «мужик», «кацап» — так с пренебрежением называли казаки иногородних. Породниться с иногородним для казака считалось позором, недостойным делом.

Поэтому, когда Василий Петрович заявил родителям о своем желании жениться на Нюре, они категорически воспротивились этому.

Целый год шла борьба в семье Ермаковых, пока Василий Петрович не добился своего. Он сказал родителям, что если они не дадут согласия на брак с любимой девушкой, то он на всю жизнь останется холостяком. Зная упрямый характер своего единственного сына, старики согласились дать ему благословение.

Так древний казачий род Ермаковых породнился с иногородними, безвестными пришельцами.

У Анны Андреевны Ермаковой в станице жил брат Егор Андреевич Волков, старый вдовец, занимавшийся, как и покойный его отец, кузнечным и малярным ремеслом. У него было двое детей: старшая Катерина, выданная замуж в Новочеркасск за фельдшера, и Виктор.

Егор Андреевич и его жена, Мария Дмитриевна, взятая из богатой казачьей семьи Черкасовых, были люди грамотные, любили почитать интересную книгу и газету. Понимали пользу просвещения, а поэтому решили «вывести детей в люди», дать им надлежащее образование.

Но трудно было в те времена простому человеку, ремесленнику, учить своих детей в среднем учебном заведении, где преимущественно учились дети дворян, офицеров, торговцев да богатого казачества. Много приложил стараний неугомонный кузнец, пока определил дочь Катерину в прогимназию.

Но учиться ей пришлось всего два года. Умерла Мария Дмитриевна, и девочку взяли домой: некому было по дому управляться. Когда подрос Виктор, Егору Андеевичу удалось, при помощи братьев жены, устроить его в ростовскую гимназию.

Казаки немало потешались над кузнецом:

— Ишь ты, мужик сиволапый, захотел умнее нас, казаков, стать. Задумал своих детей учеными сделать… Кишка тонка, оборвется. Мы побогаче — и то своих не учим…

Но Егор Андреевич не обращал внимания на насмешки, продолжал учить сына. Виктор был прилежный мальчик, старательный, учился хорошо, радовал родительское сердце.

Началась война с Германией. Несколько гимназистов, в том числе и Виктор, не закончив гимназии, сдало экзамены на вольноопределяющегося и добровольцами ушло на фронт.

В боях с немцами Виктор отличился, был награжден двумя георгиевскими крестами, получил звание старшего унтер-офицера.

Общаясь с солдатской массой, сидя с рабочими и крестьянами, одетыми в шинели, в окопах, юноша многого наслушался. Солдаты смело высказывали справедливые мысли о царе и его министрах, о капиталистическом гнете на фабриках и заводах, о нещадной эксплуатации крестьян помещиками.

У Виктора открывались глаза на многие вещи и они представлялись ему в другом свете, чем раньше. Ему пришлось на фронте познакомиться с революционной литературой.

В одной из разведок Виктор был ранен в грудь, лежал в госпитале в Петрограде и только что приехал домой в двухмесячный отпуск на поправку. Февральская революция застала его еще в столице, а поэтому он знал о ней больше, чем кто-либо в станице. В какой-то, быть может, степени от него и пошла весть об отречении царя и молниеносно распространилась по казачьим куреням глухой, оторванной от железной дороги станицы. Правда, эту новость узнал атаман, но до поры до времени он не стал бы ее распространять.

Дорогой Прохор ругал брата:

— Черти тебя дернули выступать перед стариками. Все ж они, проклятые, монархисты. Ежели б я не отпугнул стариков, так они б тебе добре помяли бока…

— Они, дьяволы, злые, пожалуй, и убить могли б, — сказал Сазон.

— Разве ж я думал, что так получится, — удрученно проговорил Виктор. — Мне хотелось рассказать народу правду. Ведь я только что приехал из Петрограда, сам очевидец всех событий… фронтовики попросили меня выступить…

— Попросили, — проворчал Прохор. — Натравили мальчишку, а сами — в кусты… Боюсь, что через тебя отец и в дом меня теперь не пустит…

— Твой отец — не дурак. Не такой, как другие старики, — заметил Сазон. — Что он, не понимает, что ли, что с царем все теперь покончено.

— Дело не в царе. Боюсь, что осерчает он на меня из-за того, что круто обошелся со стариками.

— Так что же, выходит, что ты должон был им своего брата на измывку отдать? — возмутился Сазон. — Он, твой отец, ведь понимающий человек.

— Поглядим, — неуверенно буркнул Прохор.

Войдя в хату, Прохор увидел семью за обедом. Все молча хлебали щи. Прохор понял, что, видимо, до его прихода разговор за столом шел о нем. Он пытливо взглянул на отца. Вид у того был сумрачный. У Прохора защемило сердце. «Так и знал, — подумал он огорченно, — осерчал».

— Гость на порог — хозяину радость, — снимая шапку, проговорил Сазон. — Здорово живете!.. Хлеб да соль!..

— Спасибочко, — приветливо отозвалась Анна Андреевна. — Пожалуйте с нами кушать.

— Благодарствую, — проговорил Сазон. — Зараз пойду домой, наши, небось, тоже ждут обедать.

— Чего ж меня не подождали? — скидая шинель, спросил Прохор.

— Да думали, сынок, что ты не скоро придешь, — виновато проговорила старуха. — Отец вот сказал…

— Чего сказал? — хмуро взглянул на нее Василий Петрович.

Старуха испуганно взглянула на него.

— Да ничего… так это я… Садись, Проша! Садись и ты, Витя, с нами обедать. Ой! — всплеснула она руками. — Боже ты мой! Ты ж весь в крови… Родимый мой, да кто же это тебя так изувечил-то?

— Мать, дай теплой воды, — попросил Прохор. — Я обмою ему рану да обвяжу голову. У меня, кажись, в запасе бинт есть…

Обмыв Виктору рану и завязав голову бинтом, Прохор потянул его к столу:

— Садись обедать, инвалид.

— Теперича такое время настало, — покуривая у двери, проговорил Сазон, — что не токмо на позициях, но и у себя дома, на печи, могут изувечить.

Насупив кустистые с проседью брови, не обращая ни на кого внимания, Василий Петрович по-прежнему ел молча. Он был явно не в духе, и Прохор чувствовал, что в доме назревает скандал. Да и все, видимо, это чувствовали.

Глотнув дыму, Сазон вдруг чему-то засмеялся.

— Вспомнил я зараз такой случай, — ухмыльнулся он. — Однова сидим мы, трое казаков, на позиции, кулеш с салом едим. Только что приехали с разведки, проголодались. А дело-то было весеннее, под вечер. Кругом, стало быть, красота! Травка зеленая, пташки распевают… Около нас болото. Рыбешка играет, лягушки орут да бултыхаются… Едим да родимый Дон вспоминаем, взгрустнулось нам по родной сторонушке… Разговариваем да из котелка уплетаем. Кулеш вкусный получился, горячий, только с костра. «Что, мол, у нас, на Дону, теперь делается?» — говорю я да протягиваю ложку к котелку зачерпнуть, а она, проклятая, как сиганет, да прямо на меня. Да такая здоровенная, нечистый дух, как все едино собака…

— Кто? — нарушив тягостное молчание, расширила от чрезмерного любопытства глаза Надя.

— Ну кто ж, — выпуская из ноздрей клубы дыма, произнес Сазон. Конечное дело, лягушка.

— Ха-ха-ха! — сотрясаясь всем телом, захохотала девушка, расплескивая из ложки борщ по столу.

Василий Петрович сурово посмотрел на дочь, неодобрительно покачал головой. Девушка, взглянув на отца, подавила смех.

— А я их, дьяволов, до смерти боюсь, — продолжал Сазон. — Ринулся я от нее, проклятой, да котелок с кулешом перевернул… Такая досада забрала. Ведь голодные же мы, толечко ложки по две и успели отхлебнуть… Ну что делать, не будешь же кулеш с земли подбирать?.. А один казак, Егор Королев, дурило такой, гутарит: «А почему б и не подобрать кулеш? Не пропадать же ему?» Зачерпнул ложкой с земли и начать жрать. «Ешьте!» говорит. Мы отказались, а он, нечистый дух, весь кулеш с земли подобрал, хрустит на зубах песок, а он жрет.

Смешливая Надя снова фыркнула, зажимая рот руками. Василий Петрович с досадой бросил ложку на стол.

— Совести и стыда у тебя, Сазон, нет. Потерял стыд на войне… Ты ж видишь, мы едим, а ты про гадости разные разговор завел… Ты хоть пакостные побаски рассказываешь, — это еще так-сяк, а вот другой вояка так надумался в стариков из револьвера стрелять… Поганец!

Побледнев, Прохор положил ложку и взглянул на отца.

— Батя, — тихо спросил он, — вы были у правления?

— Ну был, так что?

— А если были, так, значит, видели, что в стариков я не стрелял… Выстрелил я в белый свет, чтоб отпугнуть их.

— Ты ж наставлял в них револьвер?

— А вы видели, для чего я это сделал?

— Ну?

— Ежели б, батя, я им не пригрозил, так они б изувечили Виктора.

Сорвавшись с лавки, старик разгневанно загремел: