Михаил Казовский - Тайна крепостного художника Страница 3

У набилковца выступил румянец.

— Это честь… спасибо…

— Ну, пойдемте, пойдемте. Что стоять на улице? Я уже замерзла.

Сестры действительно, несмотря на схожесть (формой глаз, носа и улыбки), сильно отличались друг от друга. Младшая выглядела более аристократично — кожа белая-белая, прямо матовая, будто бы из мрамора высечена; голос мягче и движения более грациозные. Голубые веселые глаза. Волосы темно-русые… Старшая же, напротив, словно вырезана из дерева (дорогого, тонко вырезана, но из дерева), талии почти нет, пальцы толстенькие, щеки пухленькие, голос низкий, с хрипотцой. И глаза зеленые. И слегка рыжеватые, вьющиеся волосы. Обе деликатные, славные, абсолютно не строящие из себя барынь.

В доме, уже знакомом Сашатке, поднялись в столовую. Из хрустальных лафитных рюмок пригубили красное вино, поминая Силина. Старшая сказала:

— Он прекрасной был души человек. Все Петра очень уважали. Некоторые, правда, подтрунивали над его набожностью, ну да люди часто язвительны. Бога надо, надо бояться. Без святого трепета рушатся устои.

— Говорили, будто в монастырь собирался уйти, — поддержала мысль младшая.

— Да, я знаю. Главное, не пил, никогда не видели его пьяным, даже после разговения.

— Это правда.

Вскоре разговор перешел на иные темы.

— А в каком жанре писал ваш папенька? — задала вопрос Екатерина.

— Так в каком? — отрок чуть помедлил. — Нет определенного. И пейзажи любил, интерьеры усадеб, и портреты тож. Оченно портреты похожие.

— Вас учил рисованию?

— Обязательно. Но как следует не успел: мне ведь десять было, как его не стало.

— Пил, поди?

Тот отвел глаза:

— Не без этого…

— Ну понятно… — старшая вздохнула. — Сколько у нас народу гибнет из-за спиртного! Катастрофа просто.

Младшая заметила:

— «На Руси веселие есть пити», — князь Владимир Красно Солнышко еще говорил.

— Дело в воспитании.

— Что ж, воспитанные люди не пьют? Ой, еще как пьют!

— Не воспитанные, а образованные — это разные вещи. Образованные — да, конечно; правильно воспитанные — нет.

— Не скажи. Тут причины глубже…

Их дискуссию прервало появление в столовой мальчика-подростка, видимо, Сашатки ровесника или, вероятно, чуть старше. Был он в гимназической форме серо-зеленого цвета, со стоячим темно-синим воротником и большими золочеными пуговицами сверху донизу; весь мундир походил на китель морского офицера. А на каждой пуговице выдавлено: Л. Ц. Н. (Лицей цесаревича Николая) и корона над буквами.

— Лицеист наш явился, — оживилась Екатерина Владимировна. — Вот какой красавчик. Ну иди, иди, поцелуй тетю.

Но на самом деле целовала она его: он склонился, церемонно подставил щеку. Волосы подстрижены коротко и набриолинены, можно сказать — прилизаны. Губы сложены несколько брезгливо. Подбородок с ямочкой.

— Мы сидим, поминаем Силина, — пояснила Софья. — Это крестник его — познакомься, Юра.

Барич бегло посмотрел на набилковца, вроде покивал, но руки не подал.

— Сядешь с нами?

— Я? — презрительно покривился он. — Поминать какого-то дворника? Уж увольте, тетя.

— Что ж с того, что дворник? Тоже человек. А тем более такой, как покойный Петр, — скромный, положительный.

— «Положительный дворник» — хорошо сказано, — хмыкнул лицеист. — В вашем демократическом духе. Но аристократы плебсу не ровня. И катковцы с набилковцами не дружат.

— Очень, очень жаль, что растешь ты с такими архаичными взглядами, — сузила губы Екатерина. — Впрочем, мсье Катков и мсье Леонтьев ничего иного и не могут привить своим воспитанникам. Я давно говорила брату, что нельзя тебя отдавать в их вертеп.

Юра иронически сморщил нос:

— Ваше место, тетенька, рядом с Дантоном и Робесьером на баррикадах. Libert? Égalité, Fraternité[1]. Опоздали родиться на сто лет.

Та ответила мрачно:

— В том-то все и дело, Юра, что к народному взрыву приводят не мои демократические взгляды, а презрение аристократии к плебсу, как у господ Леонтьевых и Катковых.

— А по-моему, нет. Не они, а вы выпускаете джинна из бутылки. «Дворник тоже человек»! А случись настоящий взрыв, как ты говоришь, этот дворник нас первых и зарежет.

— Слышишь, слышишь? — обратилась к сестре Екатерина. — Воспитали крепостника и обскуранта.

Но племянник не унимался:

— Вот такой набилковец вас и зарежет.

Неожиданно Сашатка сказал:

— Я не собираюсь никого резать. Я, наоборот, — был бы счастлив поступить в Катковский лицей.

Юра рассмеялся:

— Ну, мечтать не вредно. Только кто тебя, босяка, туда пустит?

Старшая в запале ему ответила:

— Спорим, что возьмут? Хоть я не люблю вашего лицея, но из принципа могу сделать, что его возьмут.

— Это как же, тетенька?

— А усыновлю его. Дам свою фамилию. Пусть попробуют не взять сына Новосильцевой.

Губы у племянника побелели.

— Полагаю, ты шутишь?

Дама пробормотала ворчливо:

— Поживем — увидим… Чтоб тебе носик утереть! Чтоб не задавался!

— Я не задаюсь. Просто осознаю себя дворянином.

— Ой, ой, посмотрите на него! Тоже мне, Рюрикович, Гедиминич! А забыл, что наш род ведется от некого Шалая, темного человека — то ли из шведов, то ли из ляхов?

— И не темного, а знатного. Стал бы Дмитрий Донской привечать в своем окружении темного! — Взяв печенье из вазочки, захрустев по дороге, он неторопливо покинул столовую.

Посмотрев ему вслед, Софья заключила:

— В этом возрасте каждый бесится по-своему. Вспомни, вспомни меня в шестнадцать лет. Вбила себе в голову, что люблю Энгельгардта. Не давала ему проходу. Наконец, добилась, что мы обвенчались. А спустя три месяца от него сбежала. Смех и грех! — Повернулась к Сашатке: — Ну а у тебя пассия имеется?

Покраснев, Сорокин потупился. И проговорил через силу:

— Нет, откуда? Я второй год как в Москве, и всегда с соучениками мужеского пола. Нас одних-то в город редко отпускают.

— Ну а там, в деревне, неужели не было девочек-подружек?

— Отчего же, были. Токмо мне тогда стукнуло двенадцать. Да и им не больше. Что за пассии, право слово!

Женщины рассмеялись, и набилковец вслед за ними.

— А вот Юра наш сохнет по одной барышне. По княжне Щербатовой Машеньке. Только это большой секрет.

— А она по нем?

— Да она еще тоже маленькая, в куколки играет. Ей не до женихов пока. Но прелестна, словно статуэтка. Глаз не отвести.

Посидели еще с полчасика, и Сорокин заторопился домой. Сестры провожали его до дверей, приглашали приходить в гости. Отрок благодарил. Так и подмывало его спросить старшую: «А насчет усыновления моего — это вы в сердцах бросили или нет?» Но конечно же, не решился произнести. Шел по улице и раздумывал: как бы ему добиться, чтобы Екатерина Владимировна воплотила свои слова в жизнь?

Л. Ц. Н. — Лицей Цесаревича Николая — назван в память о безвременно ушедшем старшем сыне Александра II. Юношу готовили в будущие цари, государь воспитывал себе соответствующего преемника — образованного, либерально настроенного, великодушного. Николай Александрович первый поддержал реформы отца, ратовал за конституционную монархию, как в Англии. Но случилось несчастье: занимаясь в манеже конной выездкой, молодой человек упал, повредил себе позвоночник. И хотя вроде бы вначале он пошел на поправку, хворь сопротивлялась, отпускать не хотела — и в конце концов победила. Николай умер в Ницце, находясь там на излечении.

А лицей был основан на личные средства двух друзей — публициста, писателя Михаила Каткова и профессора университета Павла Леонтьева. В обиходе его так и называли — Катковский. И директором сделался именно Леонтьев.

Состояло учебное заведение из двух частей — из восьми гимназических и трех университетских классов. Дети поступали в гимназию, а затем от среднего образования плавно переходили к высшему. Здесь преподавала лучшая московская профессура. И особенно хорошо было поставлено дело с математикой, физикой, филологией, а в последней — с изучением древних языков.

Л. Ц. Н. подарил России многих выдающихся деятелей — вспомнить хотя бы Головина — основателя партии кадетов, генерала Шувалова — героя Русско-японской войны, Грабаря — художника или Бахрушина — театроведа, именем которого назван музей…

И когда в 1868 году встал вопрос, продолжать ли учебу Юре Новосильцеву в рядовой гимназии или идти в только что открывшийся Катковский лицей, то, естественно, предпочтение было отдано последнему. Так решил его отец — Александр Новосильцев, брат Екатерины и Софьи. Сам юрист, лекции читавший в университете, он хотел и сына вырастить юристом. Мнение либерально настроенных сестричек во внимание не бралось.

Двухэтажный особняк на Большой Никитской им достался от их отца — полковника Новосильцева, воевавшего с французами в 1812 году и дошедшего до Парижа.