Владимир Аристов - Ключ-город Страница 31

— Умоляю ваше величество о покровительстве изгнаннику, злоумышлением тирана лишенному наследственного престола. Ваша доблесть и доброта известны всему миру.

Король сделал вид, что хочет поднять изгнанника. Рыжеволосый легко поднялся. Заговорил, пересыпая речь дурно склеенными латинскими фразами. Говорил о чудесном спасении, о подосланных Годуновым убийцах.

— Умоляю ваше величество помочь мне в святом деле — вернуть похищенный тираном престол. Многие московские бояре мне доброжелательствуют. Многие в Москве знают о моем спасении и настоящих моих намерениях. Вся земля Московская отвернется от Годунова и станет за меня, как только увидит сохраненную отрасль своих законных государей. — Претендент опустил глаза, глухо, скороговоркой: — Нужно только немного войска, чтобы войти с ним в пределы московские…

Адам Вишневецкий переглянулся с братом Константином. У того под атласным кунтушом часто вздымалась грудь. Претендент на престол говорил, пересыпая свою речь примерами из истории и священного писания.

— Вспомните, ваше величество, что вы родились узником. Бог освободил вас и ваших родителей. Бог хочет, чтобы вы освободили меня от изгнания и помогли вернуть отеческий престол.

Паны кивали усами. Пан Струсь шепнул Велегловскому:

— Сей человек говорит с благородством, обличающим в нем рыцарскую кровь.

Рыжеволосый опять опустился на колено, склонив голову, растопырив руки, точно хотел поймать короля в объятия, ждал.

Сигизмунд сделал глазами знак пану великому маршалку. Тот выступил вперед, сверкнул перстнями, прижал к груди руку, повел другой.

— Его величеству, как наихристианнейшему королю, прежде чем принять решение, благоугодно обменяться мнением с послом святейшего отца.

Кандидат на престол, пятясь к двери, не переставал кланяться. Следом вышли паны. Пока король совещался с монсиньором Рангони, все ждали в приемной зале. Паны прохаживались из угла в угол, крутили усы, тихо переговаривались. Опять вышел великий маршалок: король просит московского царевича для выслушания ответной речи. Пан Струсь шепнул Велегловскому:

— Вы слышите? Пан маршалок называет его царевичем. Вы говорили истинную правду, утверждая, что Вишневецкие и Мнишек умеют добиваться своего.

Король стоял у того же столика с инкрустациями. Поднял руку, точно благословляя.

— Боже тебя сохрани в добром здоровии, московский князь Димитрий. Мы тебя признаем князем, мы верим тому, что от тебя слышали, верим доказательствам, тобою доставленным, и свидетельствам других…

Адам Вишневецкий с облегчением вздохнул, переглянулся с Мнишком.

…и поэтому мы назначаем тебе на твои нужды сорок тысяч злотых. С этого времени ты друг наш и находишься под нашим покровительством. Мы позволяем тебе иметь свободное обращение с нашими подданными и пользоваться их помощью и советом, насколько будешь иметь в том нужду.

Через несколько дней на тайном свидании царик Димитрий клятвенно обещал королю вернуть Речи Посполитой русские земли, отнятые Москвою при великом князе Василии девяносто лет назад.

3

Пан Доморацкий ставил себе новый палаццо. Среди гор щепок, бревен и чурок возились человек десять панских хлопов. Дом был почти совсем уже готов, — обширный, срубленный из толстенных, чуть отесанных топорами, бревен, добротный панский дом, рассчитанный стоять не меньше как полторы сотни лет.

Августовским утром стоял пан Доморацкий, уперши в бока ладони, смотрел, как трудились хлопы. Оставалось еще поставить крыльцо, постлать полы, украсить резьбой и фамильными гербами фронтон, а тогда звать на новоселье окрестных панов и шляхту. Стоял пан Доморацкий, пристукивал каблуками, крутил ус, смотрел. Узкие высоко вздернутые брови пана вдруг гневно дрогнули. Да как же было пану не гневаться! На бревне сидел хлоп. Сидел, закрыв глаза, боком к пану, растопыренные пальцы прижаты к груди; дышал хлоп тяжело и со свистом сквозь зубы. Пан Доморацкий кошкой подобрался к нерадивому, потянул привешенную к поясу конскую плеть, размахнулся и — р-р-раз хлопа через плечо.

— Вот тебе, пся крев!

Хлоп дернул плечами, вскочил, стоял перед паном, мертвенно бледное лицо перекошено болью, в горле булькала страдальческая икота.

— Я же, пане-господине, не от лени сел, — хворый.

Пан Доморацкий стегнул хлопа еще:

— На колени, падло, не знаешь, как с паном говорить!

Из-за угла дома вышел круглолицый человек, стал перед паном Доморацким, прищурил серые с золотинкой глаза, заговорил, мешая польские слова с московской речью:

— Не гневайся, пан-государь, Янек вправду хворый, то я ему сказал, чтобы он посидел, хворь переборол. Ты же мне, пан-государь, сам велел над плотниками старшим быть.

Пан Доморацкий оторопело захлопал веками, по привычке готов был топнуть ногою, крикнуть конюхам, чтобы виновного хлопа и непрошенного заступника тащили на конюшню поучить палками. Но круглолицый стоял как ни в чем не бывало, крепкие, будто из железа, руки обнажены по локоть, зажатый в руке топор поблескивал отточенным злым лезвием. От блеска железа пану Доморацкому стало не по себе. Вспомнил много раз слышанные рассказы о неукротимом, буйном нраве русских мужиков. «Мужик-поляк — овца, идет, куда пан велит, москаль — истинно волк. В работе гораздо проворен, а если возьмет себе что в голову, не то палками, и колом не выбить». Пан отвернулся, буркнул под нос что-то, отошел, решив отложить расправу с хлопом до вечера.

Янек поднял на круглолицего запавшие, измученные глаза, выговорил шепотом:

— Спаси тебя матерь божия, Михась.

Круглолицый тряхнул головой, ответил с досадой:

— Не кличь меня по-папежскому Михасем, зови, как поп крестил — Михайлом, а прозвище ведомо — Лисица.

Михайло постоял еще, смотрел вслед пану Доморацкому, побрел, стал у бревна насекать резьбу. Работа шла плохо и руки двигались, точно чужие. Тюкал топором, думал: «На пана хребет гнуть довольно. Хотел поглядеть, как в Литве люди живут, поглядел — и будет. Краше родного кутка нет на свете человеку ничего милее. Вечером деньги заслуженные у приказчика возьму и айда».

У пана Доморацкого жил Михайло Лисица третий месяц. Прибился к панскому двору случайно, узнав, что ставит пан новый палаццо и ищет разумеющих плотницкое дело. Михайле панский управитель насулил всего: и харчей вволю давать и деньгами пожаловать щедро. Харчи, однако, оказались такие, что скоро Михайло едва таскал ноги, а когда речь заходила о деньгах, управитель, шляхтич пан Глоба, насмешливо закатывал глаза:

— О! Деньгами тебя его милость так пожалует, так пожалует. Мастера же такого, как ты, нигде не сыскать.

То, что пан Доморацкий его работой доволен, Михайло видел, а то, как пан жаловал людей, нанимавшихся к нему вольной волей, знал от панских слуг. Немало таких, нанявшихся к пану своей волей, ходило теперь в подневольных хлопах. «Пану вольного человека сделать хлопом так же просто, как выпить чарку горелки. У него же и сам пан староста, и пан писарь, и пан судья в дружках».

Остаток дня, до вечера, показался Михайле бесконечным. Работу панские люди бросили, когда уже совсем стемнело. Михайло пошел отыскивать панского управителя. Вечером Глобу всегда можно было найти на конюшне. Являлся он туда, чтобы чинить расправу над хлопами, провинившимися днем. На этот раз Михайло застал его там же. Шляхтич уже успел изречь суд, кому отпустить сколько палок, кому — кнутов или пожаловать другой милостью.

Плотника Янека, по наказу пана Доморацкого, чтобы впредь не ленился, велел на всю ночь поставить у столба близ нового палаццо и приколотить за ухо к столбу гвоздем. Михайло, когда услышал такой приговор, покачал головой. Крутому нраву пана Доморацкого, тому, что конюхи кнутьями сдирали с мужичьих спин мясо до костей и поливали водкой и рассолом окровавленное мясо, что беглым хлопам надрезали пятки и в раны набивали сеченого конского волоса, Михайло уже не удивлялся. Но чтоб присевшему передохнуть мужику да такую казнь…

Управитель, велевши конюхам приступить к расправе, вышел из конюшни, зашагал через двор к людским избам. Михайло его догнал, поклонился в пояс. Управитель метнул на Михайлу глазами, не сказав ни слова, толкнул ногой дверь избы, вошел. Михайло протиснулся за ним следом.

В челядинской избе горела лучина. Сидевшие на лавке хлопы вскочили, бухнулись перед паном управителем на колени. Глоба, покручивая ус, водил равнодушным взглядом по лицам хлопов. Все было в порядке. Хлопы стояли на коленях, смиренно понурив головы. Управитель повернулся, чтобы идти. Михайло загородил ему дорогу.

— Не гневайся, пан управитель, с сего дня я его милости пану Доморацкому не работник. Бью его милости пану челом, чтоб деньги пожаловал, какие у его милости заслужил.