Виктор Андриянов - Полынь чужбины Страница 32

...Как-то, приехав вместе с советским композитором Дмитрием Кабалевским в Лондон, украинский поэт Павло Тычина случайно встретился, по его признанию, с «дуже вже цікавим земляком». Впрочем, встреча была неслучайной. Мы с Филиппом сами искали ее.

В Лондоне Филипп довольно давно, и занесло его туда, как я знаю,— писал Найдич,— «ветром», который неожиданно задул против него в одном киевском районе. Разные бывают ветры — теплые и леденящие, ласкающие нежным своим дыханием и сбивающие с ног. «Ветер», которым снесло моего земляка Филиппа к далеким берегам Темзы, возник из ничего. За давностью времени лондонская исповедь земляка Тычины не таила в себе никаких расчетов — разжалобить ли знаменитость, прибывшую с родины, очернить ли что-либо из прошлого. Нет. Просто облегчающий душу «попутный» разговор — тоска по родным краям, по Днепру не подвластна годам (мы, эмигранты, это хорошо знаем).

В гимназии одного городка на юге Украины на него сразу обратили внимание: голова — на удивление. Самое трудное в точных науках ему открывалось, как говорится, с первого прикосновения. После гимназии местное земство направило его на свои деньги как особо одаренного в Киевский политехнический институт. В пору студенчества меня познакомил с ним Дмитрий Кочергин в театре Геймана по Меринговской улице. Он дружил тогда еще с одним политехником Остапом Рыбачуком, приехавшим в Киев с Волыни. Все вместе мы часто собирались на квартире у Кочергиных в Липках, на улице Ле-вашовской, как раз возле одной из первых в Киеве аптек. Мы любили бывать в домах, где останавливались Бальзак, Лист, Гоголь. Но всегда настоящим праздником были зимние мальчишники-пикники в дачной Дарнице, среди вековых сосен, куда с шумом добирались в переполненных вагонах чугунки.

Филипп был бесподобен на этих пирушках. Он всегда выбирал тихое место, там, где ночевали косули. И каждый раз подчеркивал: учитесь, мол, у наших младших братьев выбирать уютное местечко, видите, как они словно за бруствером прячут грудь, ложатся навстречу ветру, чтобы потоки воздуха скользили вдоль шерсти; лежат и слушают, как играет ветер в дятловых гнездах на верхушках старых дубов...

В один миг мастерил Филипп треногу, разжигал костер, а Остап варил изумительный казацкий кулеш с салом, приговаривая:

— Казацкий кулеш — это такой, чтобы ложка стояла в нем. И вообще, лучше нашей кухни я ничего на свете не знаю.

Я тогда взорвался:

— Надоел, Остап, твой квасной патриотизм.

Он вдруг схватил меня за грудь.

— А ты заткнись, шульгинист павшивый.— Вместо «р» он говорил «в».—Вам подавай монавхию, вассейского цавя-батюшку. Единую, неделимую... На Укваине живешь, укваинское сало жвешь... В Укваины свой путь, самостийный.

Недаром в тот день утром разразилась январская гроза.

— Оба вы дуваки и пвохиндеи,— съязвил Кочергин.

Мы с Кочергиным были разгорячены шампанским, а Рыба-чук — пивом, выпить которого он мог, казалось, целую бочку. Только непьющий Филипп помалкивал да подбрасывал поленья в огонь.

Еле-еле мы уладили эту ссору в кафешантане «Аполло». Помню, Остап там разошелся, начал приставать к какой-то шансоньетке:

— Вы, бавышня, стевва и очень мне нвавитесь,— и дико гоготал.

А я даже опоздал на проводы Верочки Роговской — Надиной сестры, приехавшей погостить в Киев к Кочергиным. Какие она письма мне писала! Словно обнажала себя...

Далекое время. И правда, дураками, балбесами мы были. А потом пути наши разошлись. Иных уж нет, а те далече... Вот след Остапа Рыбачука и вовсе затерялся. Говорят, сбежал в Бразилию. Вроде бы в той же Дарнице в годы фашистской оккупации свирепствовал Рыбачук в концлагере, где мучили военнопленных. Неужели и вправду докатился до этого «самостийник» Рыбачук? Впрочем, он шел к этому...

А Филипп?

Блестяще закончив политехнический институт, он остался в Киеве. Родители (отец — ветеринарный врач, мать —машинистка) сняли для него в одном из районов Киева комнатушку— он был еще холостяком. Там и революция застала.

Маловато было тогда образованных специалистов в Киеве, а тут сам Филипп с его «божьей искрой»... Конечно же, был нарасхват. На заводишке, где он трудился, его называли чудодеем на все руки, «магом». Где в районе с техникой заминка — давай «мага»!..

У одного районного начальника был старенький «фордик» — «чихнет», не захочет — убей его, «молчит». Водитель начальника, прямо скажем, в механике был ни гугу. И начальник сказал ему: «Сегодня воскресенье. Пойди и попроси сам знаешь кого».

Филипп был дома, на коммунальной квартире подкачивал примус, готовил завтрак из одной картошки и горсти ячменных зерен —время было тяжкое, голодное.

Давно известно: убогий всегда завистлив, нетерпим он к тем, кто превосходит в чем-то его. Даровитый мастер на все руки не раз уже выручал районного начальника: пошепчет, пошепчет—и колеса непременно завертятся. А приставленного к «автотехнике» неумеху зависть гложет...

— Прошу — зайдите взглянуть, как живу-поживаю. А я тем временем переоденусь, прихвачу кое-какой инструментарий— и в гараж.

Когда вошли в маленькую, скромно обставленную комнатку, Филиппа вдруг почему-то охватило зловещее чувство: будто за ним в его жилище вползла змея. Колючие глазки незадачливого механика обежали стены, потолок, шкафчик, этажерку,— и наконец впились в раму с засиженными мухами, выцветшим портретом Николая Второго. Кто и когда «украсил» комнату царским ликом — Филипп не знал. Да и вообще он просто не обращал никакого внимания на портрет, как он сам потом признался. Как не интересовался тем, кто жил здесь до него...

— Понимаете,— нашептывал потом завистливый водитель,— киевские улицы радостно шумят революцией, а этот че-ловечишка молится Николушке! А? Слыхано?!

И чей-то чужой портрет стал ядом подозрения, которым безо всякой проверки «заинтересовались» своеобразно: к без вины виноватому отовсюду поползла отравляющая отчужденность. Попытки как-то объясниться с районным начальством ни к чему не привели. Клеймо на тебе!

— Есть обиды, которые не забываются и прощаются,— изливал душу Филипп поэту-земляку.— И я эмигрировал... Прошли уже долгие, очень долгие для меня десятилетия, а сердце полно далекой, милой родиной.

Тычина понимающе кивнул и полушутя-полусерьезно заметил:

— Зачем же вы своей обидой смешали уродливо грешное с праведным? Какой-то завистливый дурак, недруг революции, бросил в вас свой камень мщения, а вы вместо того, чтобы тем же камнем дать сдачи, обратились в бегство с обидой вроде бы на революцию! А что революция-то? Она — как полыхающее алым пламенем нескончаемое поле: горят красным светом, манят, возвышают душу маки, розы, гвоздики; куда ни глянь — все красным зовом роднится с солнцем, и окрыляет тебя, поднимает в тебе животворящее могущество. Но под прекрасной листвой, в тени как бы присасываются к корням дивного соцветья сорняковые лопухи... Ах, если бы не лопухи — наша революция от приумноженных умов, талантов черпнула б не такую еще силищу!

Здорово сказал наш земляк!

В Лондоне тогда проходила консультативная встреча выдающихся физиков Европы. Вместе с другими Филипп представлял на этой встрече науку одного из западных государств, а я был аккредитован корреспондентом. Вот тогда мы и встретились с Тычиной.

Никто еще не писал в СССР о том, сколько умственного, созидательного цвета потеряла революция из-за таких вот «лопухов», змей.

Тот же Тычина нам на прощанье сказал:

«Там, где умный находит, дурак теряет.

На свете, однако, как видим, всякое бывает.

Я не оправдываюсь, но размышлять надо и над этим...»

Глава третья. ЖЕЛТО-ГОЛУБАЯ ПАПКА С КРЕСТОМ И ТРЕЗУБЦЕМ

От Надежды Павловны Кочергиной мы узнали, что Найдич вел в газете рубрику «Жизнь эмигрантских организаций». Но никто из сослуживцев не знал, что у него были, по его же выражению, «захалявные» папки: одна — желто-голубого цвета с крестом и трезубцем, другая — черная с крестом и свастикой. И вот они перед нами.

Однажды, вспоминает Надежда Павловна, он прислал эти папки по почте, а в коротеньком письме сделал приписку: «Раскрыть после моей смерти». Чего он боялся?

Листаем страницу за страницей. Документы — подлинные и ксерокопии, письма, дневники, записи бесед, воспоминания о встречах, документы из пражского архива ОУН... Досье журналиста.

Мы мало знаем об этом человеке. Но эти папки в какой-то мере проливают свет на его духовное становление.

Думал ли когда-нибудь Найдич опубликовать материалы этих папок?

Раскроем их, прочитаем некоторые документы, пойдем по их следам.

1

— Я, Бернардо Винченцо, гражданин Италии, католический священник, служу в католической миссии для итальянских рабочих в городе Инголыытадт, Федеративная Республика Германия,—читаем в папке расшифровку выступления на пресс-конференции пассажира черного «мерседеса», задержанного советскими таможенниками на одном из контрольно-пропускних пунктов близ Львова. Ехал он в СССР под видом туриста. Ехал не в первый раз.—В первый раз я провез контрабандным путем три коробки с вещами и две тысячи рублей, во второй — две коробки и три тысячи рублей... Так и теперь,—продолжал священник,—я хотел приехать во Львов под видом туриста. Повторяю, это был только повод. Фактически же я по заданию священника Ивана Ортинского из города Розенхайма должен был доставить во Львов контрабандным путем деньги бывшим униатским священникам, а также собрать данные, интересующие кардинала Слипого, главу униатской церкви за рубежом.