Александр Чаковский - Неоконченный портрет. Книга 2 Страница 32

В ушах Рузвельта звучали обрывки разговоров с адмиралом Леги, перед глазами мелькали строки из бесчисленных донесений генералов Маршалла и Макартура о положении на тихоокеанском фронте...

И вдруг ему показалось, что он ощущает на себе чей-то взгляд. Упорный, пристальный, осуждающий... Чей? Сталина?.. Нет. Черчилля?.. Нет, это глядел не он. Так кто же? И вдруг откуда-то из пространства до президента донеслись слова:

— Будь они прокляты, эти войны!..

Глава семнадцатая

ПРЕДПОСЛЕДНИЙ СЕАНС

Веселый голос Хэкки вывел Рузвельта из горьких раздумий:

— Господин президент, еще бокал «Манхэттена»?

— Нет, Хэкки, спасибо, — сказал, не поднимая головы, Рузвельт. — Сегодня я больше не буду пить. Позови, пожалуйста, Приттимана.

— В спальню, мой друг, — понуро проговорил президент, когда появился камердинер.

— В спальню, сэр? — недоуменно переспросил Приттнман. — Но ведь вас уже давно ждут в гостиной! И миссис Шуматова и все остальные...

«О господи! Этого только мне сейчас не хватало!» — подумал Рузвельт.

И даже мысль, что сейчас он увидит Люси, не избавила его от неприятного чувства. Однако выхода не было — отказаться от сегодняшнего сеанса означало бы растянуть работу Шуматовой еще на один день, а она обещала закончить портрет тринадцатого, то есть послезавтра.

Разочарование и отчаяние наверняка оставили след на его лице. И это заметят кузины и Хассетт, уловит своим профессиональным взглядом художница и, конечно же, в первую очередь почувствует Люси...

Нет, никто не должен видеть его измученным и обессиленным! Забыть! Забыть эту проклятую шифровку! Он президент великой Америки, он прежний Рузвельт, готовый к боям!

Черт побери! Его уже не раз хоронили! Еще в далеком тридцать втором году Луис Хау сообщил будущему президенту, что республиканцы собираются обнародовать заявление о том, что полиомиелит неизбежно поражает мозг. Тогда сразу же было заготовлено опровержение медицинских экспертов. В нем еще говорилось, что полиомиелит перенес Вальтер Скотт, и никаких поражений мозга у знаменитого писателя не было...

Рузвельт расправил плечи и заставил себя улыбнуться. Потом повернулся к Приттиману и, прислушиваясь к звуку собственного голоса, сказал:

— Так и быть! Вези меня на плаху. А потом принеси в гостиную накидку. Я оставил ее в спальне.

Как и в предшествующие дни, все уже были в сборе, когда Приттиман ввез президента в гостиную и пересадил из коляски в кресло. Маргарет Сакли держала в руках вышиванье, Лора Делано перелистывала какую-то книгу, Люси молча сидела на диване, Шуматова возилась со своими кистями, красками и блюдечками.

Встретившись взглядом с Люси, Рузвельт уловил в ее глазах напряженное ожидание и приветливо улыбнулся ей. Затем он обратился к Шуматовой и, стараясь, чтобы голос его звучал весело, сказал:

— Прошу прощения за опоздание. Но, честно говоря, я не виноват: разговаривал с Вашингтоном по телефону.

— Надеюсь, в Белом доме все в порядке? — светским тоном спросила Шуматова.

— В полном порядке, — ответил Рузвельт, чуть скривив губы.

— Как вы себя чувствуете, мистер президент?.. — спросила вдруг Люси.

«Неужели мое лицо все же выдает, что я получил удар в самое сердце? — подумал Рузвельт и тотчас же приказал себе: — Не поддаваться! Никто не должен знать, что душу мою скребут кошки, никто, даже Люси! Нельзя распускаться. Я должен быть в форме!»

— ...Как на собственных именинах, Люси, — шутливо ответил президент, хотя на людях очень редко называл ее «Люси».

Приттиман принес накидку и бережно закутал плечи Рузвельта.

— Сегодня я надеюсь покончить с вашим носом, сэр, — сказала Шуматова, — а завтра...

— Покончить с носом? — весело переспросил президент. — Но ведь вы решили назвать картину «Президент в накидке», а не «Президент с носом»?

Шутка пришлась кстати. Все рассмеялись. Кроме Люси. И Рузвельт заметил это...

— Вы сегодня в чудесном настроении, мистер президент, — сказала Шуматова, делая первый мазок. — Хорошие вести из Вашингтона?

— Да, хорошие... очень хорошие, — проговорил Рузвельт, делая над собой огромное усилие. Ему хотелось позвать Приттимана, чтобы тот увез его из гостиной, увез в спальню, на веранду, на кухню, куда угодно. Лишь бы никого не видеть, лишь бы остаться наедине со своими горькими мыслями.

Но нет! Он должен казаться спокойным, довольным, уверенным в себе... Письма Сталина, удар по Конференции в Сан-Франциско и, наконец, это предательство — да, да, предательство! — не сломят волю президента Соединенных Штатов, не повлияют на решимость идти до конца в осуществлении его намерений.

— Господин президент, вы изменили позу! — донесся до Рузвельта неприятно резкий голос художницы.

— Но ведь я живой человек, миссис Шуматова! — с подчеркнутой вежливостью произнес он. — Да вы и сами советовали мне не напрягаться и думать о чем угодно! А теперь хотите, чтобы я превратился в мумию!

— Господин президент, — безапелляционным тоном проговорила художница, — я прекрасно понимаю, что ваш высокий пост не позволяет вам ни на минуту отвлечься от важных мыслей. Но я очень прошу вас войти в мое положение! Я как раз прорабатываю места, где нужно сделать едва заметный светотеневой или цветовой переход. Для этого ваше лицо должно быть живым, как всегда. А вы смотрите так, словно перед вашими глазами возникает какое-то видение, и, я позволю себе сказать, окаменеваете...

«Значит, не получается!.. — с отчаянием подумал Рузвельт. — Значит, мои мысли все же отпечатываются на лице! Неужели я не могу пересилить себя?.. Неужели мне отказывает самообладание? Почему я унываю? Ведь впереди столько возможностей! Еще почти четыре года мне предстоит быть президентом. Через какие-нибудь две недели в Сан-Франциско осуществится моя мечта!..»

— Вот теперь вы думаете о чем-то хорошем! — донесся до Рузвельта голос Шуматовой. — Если не секрет, мистер президент, о чем вы сейчас думаете?

— О России, — с улыбкой ответил Рузвельт и добавил: — Или, если хотите точнее, о встречах со Сталиным.

— Вы, конечно, иронизируете, сэр! — нахмурившись, произнесла Шуматова.

— Почему вы так думаете?

— Никогда не поверю, что воспоминания о встречах с безбожником, диктатором, лишившим миллионы людей состояния, могут быть приятными!

Самоуверенный тон Шуматовой вызвал у Рузвельта сильное раздражение. Ему захотелось поставить ее на место, хотя неприязнь русской эмигрантки к Сталину должна была бы — именно сейчас — найти сочувствие у президента.

— Скажите, миссис Шуматова, неужели в царской России состояние было у миллионов людей? — спросил он.

— Ну... может быть, я несколько преувеличиваю. Но я считаю так: если вас ограбили, то вам довольно безразлично, много ли еще людей пострадало при этом. Я говорю то, что думаю, мистер президент, и не скрою от вас: мне представляется странным, что христианин, руководящий страной, где господствует священный принцип частной собственности, может симпатизировать тому, чье имя связано с разрушением вековых устоев России.

— И ты тоже права, дочь моя, — прищурившись, произнес Рузвельт.

— Что? — недоуменно спросила Шуматова.

— Так. Шутка. Притча о царе Соломоне.

Художнице очень хотелось спросить, при чем тут притча, но она не решилась.

К этому моменту ей удалось сделать главное, то, что в предыдущие сеансы не удавалось, — совместить в портрете президента как бы два образа: лицо открытое, жизнерадостное, даже задорное, знакомое всей Америке, всему миру, и лицо, на которое уже легла глубокая тень прошлого, омраченное невысказанной, затаенной мукой.

Шуматова бросила мимолетный взгляд на Люси — та смотрела на портрет с одобрением. Художница снова посмотрела на президента и с удивлением заметила, что губы его чуть шевелятся. Может быть, это ей только показалось?.. Нет, не показалось. Рузвельт напряженно думал о том, что сказал бы Сталину, если бы он сейчас был рядом с ним...

Шевелящиеся губы президента не давали Шуматовой покоя. «Может быть, он молится?» — мелькнуло у нее в голове. Ведь то, что президент был верующим, знала вся страна. Нет, тут же возразила себе художница, конечно, нет. Вряд ли он стал бы молиться во время столь светского занятия, как позирование. Скорее всего он репетирует очередную речь, которую ему предстоит произнести в ближайшем будущем.

«Что ж, еще несколько мазков, — подумала Шуматова, — и завтра можно будет перейти к накидке». Эта темно-синяя военно-морская накидка доставит ей еще немало хлопот. Складки не должны быть чересчур небрежными, будто накидка помята, но и нельзя, чтобы, они были величественными, точно на тогах древних римлян. Гарвардский галстук не должен быть кричащим, а такая опасность есть, когда красное соседствует с темно-синим...