Роберт Паль - Бессмертники — цветы вечности Страница 32

Во втором экипаже поднялись двое. Варя их знала: присяжные поверенные Ахтямов и Кийков. Оба постоянно ведут дела политических заключенных, оба по просьбе комитета защищают арестованных симских рабочих, оба, что неизвестно властям, являются социал-демократами, правда, не большевиками, а сторонниками «меньшинства».

— То, что произошло в тюрьме с симцами, есть преступление, — обращаясь к рабочим, сказал Кийков. — Не могу говорить за господина прокурора, но за защиту скажу определенно: мы сделаем все от нас зависящее, этому вы можете верить.

— Расследуйте по-честному! — выкрикнули из передних рядов, где плотной решительной массой сбились железнодорожники. — Пусть все будет на ваших глазах. Чтоб без обману!

— Добейтесь, чтобы погромщики были наказаны!

— И подстрекатели тоже!

— Под суд их, под суд!..

Выговорившись, толпа организованно расступилась, и экипажи двинулись в сторону тюрьмы.

В тот же вечер на квартире Лидии Ивановны Бойковой собрались члены подпольного партийного комитета. Все были взволнованы случившимся и с нетерпением поджидали Лаушкина, от которого рассчитывали получить подлинную картину того, что произошло в тюрьме. Правду об этом злодеянии должен узнать весь город, весь рабочий Урал! И первое слово тут — газете, прокламации, работающим в заводской массе агитаторам и пропагандистам, — всем, кто изо дня в день ведет большое и многотрудное партийное дело. Борьба за освобождение симских повстанцев с этого дня должна вступить в новую фазу…

Об этом гневно и страстно говорил руководитель комитета Сергей Александрович Черепанов. Варя вслушивалась в его слова, прикидывала в уме предстоящую работу, а сама нет-нет да и поглядывала на дверь, выходящую в просторный коридор, служивший одновременно и прихожей для приемного кабинета князя Кугушева.

Лаушкин между тем появился совсем с другой стороны — из кухни. Там за высоким посудным шкафом есть дверь, о которой знают очень и очень немногие. Если шкаф отодвинуть (а сделать это не сложно, ибо он на колесиках), то по довольно крутой лестнице можно спуститься на первый этаж, а оттуда — через черный ход — во двор. Однажды заседавшему здесь комитету уже приходилось использовать этот тайный ход, и все получилось прекрасно: дежурившие у парадного филеры проторчали там всю ночь и ушли под утро, не солоно хлебавши. Теперь этот путь, только в обратном порядке, проделал Лаушкин: «железная Лидия» умеет ценить и беречь свои кадры! И верно, таких людей нужно оберегать.

Лаушкин, которого Варя видела впервые, не в пример другим тюремным надзирателям, был невысок ростом, сухощав и слаб голосом. На вид ему было лет сорок, темные прямые волосы и усы уже тронула первая седина, на лбу и вдоль щек пролегли резкие морщины, придававшие лицу печальное и даже скорбное выражение.

И совсем уж не надзирательскими были у Лаушкина глаза. Темные, глубокие, грустно-жалостливые. Человеку с такими глазами служить в тюрьме трудно. Но Лаушкин служил. Потому что так было нужно. Потому что поручил комитет.

Черепанов предложил Лаушкину место за столом и, когда тот освоился, попросил рассказать о тюремном погроме. Лаушкин понял, что собравшихся тут людей волнует именно это, и стал рассказывать…

В ожидании суда арестованных симских рабочих разместили в четвертом корпусе Уфимской тюрьмы, в двух соседних камерах на первом этаже, — человек по пятьдесят в каждой. Напротив этих камер через коридор, находились такие же камеры уголовников, уже осужденных и отбывавших тут свои сроки.

Следствие по делу «симского бунта» шло медленно. Так как большинство схваченных карателями людей не было даже причастно к этому событию, то собрать сколько-нибудь убедительные улики оказалось непросто. Столичное же и местное начальство, рассчитывая на «громкий» процесс, как всегда, торопило и жало. О справедливом судебном разбирательстве не могло быть и речи. Об оправдании — тем более. И тогда созрел план стравить уголовников и политиков. В случае удачи вину за очередной бунт можно было бы опять взвалить на симцев, и тогда обвинительного материала будет сколько угодно.

Ничего конкретно об этом плане Лаушкин, разумеется, не знал. Он просто видел, как неожиданно резко изменилось отношение к уголовникам. Им улучшили питание, их стали баловать дополнительными прогулками и передачами, их угощали табачком, с ними любезничали. И всегда при этом «честные, заблудшие страдальцы» противопоставлялись крамольникам-политикам, которые-де только и мечтают, как бы убить батюшку-царя, надругаться над верой, а их, «оступившихся мучеников», извести под корень как вредный и противный народу элемент.

Служивший в этом же корпусе Лаушкин неоднократно слышал такие нравоучительные беседы. Вели их в основном надзиратели — народ злобный и невежественный, не гнушались этой лжи и чины повыше.

Тогда Лаушкин забеспокоился. О том, что против симцев что-то замышляется, он предупредил партийный комитет и самих симцев. Тем временем агитация среди уголовников усиливалась. И вот наступил этот день. Проходя еще утром по прогулочному двору, Лаушкин обратил внимание на появившихся тут пожарников. Размотав водометные шланги, они готовились опробовать свои брандспойты.

— Чего это вы тут? — удивился он. — Не то пожара ждете? Или каток на нашем дворе залить решили?

— Приказано, — нехотя ответили пожарники, — а для чего — начальство спроси. Сами не знаем…

Войдя в корпус, он уже издали услышал шум в камерах уголовников. Оказывается, вместо хорошей еды, к которой они за последние дни успели привыкнуть, им принесли какую-то баланду. И опять же овиноватили политиков: это-де они настояли, это-де они не считают их за людей, и теперь хорошую еду будут выдавать им…

Подошло время выводить заключенных на прогулку. Всегда это делалось очень строго: у каждой камеры было свое время, а во дворе — свое место. Сегодня же вслед за первой камерой уголовников, не дождавшись окончания прогулки, выпустили одну из камер симцев. Едва те вышли во двор, уголовники набросились на них с кулаками. На их стороне были внезапность и искусно разожженная тюремщиками ненависть. Да и в своей безнаказанности они тоже были уверены, ибо надзиратели не скрывали своего к ним сочувствия и даже открыто подзадоривали на расправу.

Не ожидавшие нападения симцы вначале растерялись, пытались образумить погромщиков словом, но, видя, что дело принимает серьезный оборот, вступили в схватку. Вскоре борьба шла уже на равных, и тогда надзиратели выпустили вторую камеру уголовников…

Напрасно Лаушкин призывал к порядку, напрасно тормошил надзирателей, избиение симских рабочих продолжалось, приобретая все более жестокий характер. Тогда он побежал в тюремную контору. Не найдя смотрителя, бросился к его помощнику: «Там уголовники убивают политиков! Надо что-то делать!» «Пусть убивают, нам меньше работы останется, — осклабился тот. — Я даже не против поглядеть, как это у них получается. Вот сейчас закончу и пойду…»

Он невозмутимо дописал какую-то бумажку и не спеша направился  г л я д е т ь. И тут Лаушкин решился. Воспользовавшись тем, что телефон остался без присмотра, он быстро связался с нужным товарищем из комитета и в нескольких словах рассказал об учиненном в тюрьме погроме. Это он должен был сделать, такой ход был предусмотрен, но этого ему показалось мало. Тогда он, уже на свой страх и риск, протелефонировал в контору железнодорожных мастерских, где служил его хороший знакомый, близкий к районной партийной организации железнодорожников. Организация эта была самой многочисленной, зрелой и активной в городе. В самые горячие дни революции за ней шли тысячи. Лаушкин не сомневался, что железнодорожники не останутся равнодушными к судьбе своих братьев и, не мешкая, придут им на помощь.

Потратив на все это несколько минут, Лаушкин кинулся обратно, в свой четвертый корпус. Во дворе его по-прежнему шла кровавая свалка. Но теперь уже наступали симцы. За время его отсутствия вторая их камера тяжелыми скамьями, точно таранами, сокрушила кирпичную стену и через коридор поспешила на выручку к своим.

Кто-то надоумил симцев снять рубахи и, заложив в них кирпич поувесистей, превратить их в грозное оружие. Действовало это оружие не хуже кувалды в руках бывалого кузнеца. Ошеломленные уголовники не выдержали такого сокрушительного напора и были бы вконец разгромлены, если бы ни тюремщики. Вот тут-то и пустили они в дело еще загодя приготовленные пожарные брандспойты. Мощные струи ледяной воды ударили в гущу сражающихся. И в ту же минуту тревожно и призывно затрубил над городом гудок…

Что было потом, все тут знали. Печально оглядев комнату, Лаушкин замолк.

— Спасибо тебе, друг, — крепко обнял его Черепанов. — Сегодня ты сделал очень большое дело. И вообще… мы очень высоко ценим… твою мужественную работу… там.