Александр Лукин - Беспокойное наследство Страница 33

— Ты хотел меня повидать, сынок.

— Хотел. Вы велели готовить скрипку…

— Ну, зачем же так — «велел»? Просил, просил! Только просил.

— Ладно. Пусть просил. Я хочу знать, будут ли выполнены мои условия.

— До единого, — решительно отрубил Пивторак.

— Значит… Значит, я могу… собираться?

— Можешь, сынок, можешь… Скрипочку в чемоданчик упакуй. Тебе ж его доставили ребятишки? Паковать-то знаешь как? Мягонько должно в чемоданчике-то быть. Как у Христа за пазухой. Чемоданчик послезавтра вечерком сдашь в камеру хранения, а после…

И Павлик получил подробнейший инструктаж.

— Денежки получишь сразу, в кино, как квитанцию отдашь, — заключил Пивторак. — Устраивает? Добре. Из клуба ступай прогуляться, а часикам к двенадцати ночи — ко мне. На базу, ясно? Получишь все инструкции насчет твоего вояжа. Все понял, милый? Помогай тебе, как говорится, бог, — прочувствованно сказал он. — Вот, кстати, и твоя хата. А мне чуть подале — просвещаться…

Ох, до чего ж энергичен и неутомим был Евген Макарович Пивторак. Чего не отнимешь — того не отнимешь. Порядком успел он за тот летний день.

В научной библиотеке имени А. М. Горького он сказал Маргарите Викентьевне с откровенным удовольствием: «Все-таки вырвался на полчасика!» — и просидел за книгами добрых два часа. Потом вернулся на службу, а когда рабочий день закончился, натянул, с трудом попав в левый рукав, свой выцветший пыльник и отправился на бывшую Греческую площадь, к автобусной остановке. Ему повезло — не успел он встать в очередь, как автобус, тяжко переваливаясь, подплыл к тротуару и обдал пассажиров волной горячего воздуха, тревожным запахом масла, бензина и разогретого металла.

Евгену Макаровичу досталось место позади, у неоткрывающегося окна, и пока доехали до Люстдорфа, как по старой привычке продолжал он звать приморское местечко Черноморку, — ему от духоты и треска чуть не стало дурно. Хватая ртом воздух, он с трудом выбрался на шоссе.

Солнце спустилось уже низко. Пивторак немного постоял, прислонившись к дереву и с наслаждением вдыхая пыльную прохладу вечера, потом медленно, то и дело вытирая лоб платком, скомканным в потном кулаке, пошел по улице.

Улица вывела его на дорогу. Та сначала тянулась полем, потом, прорезав песчаный холм, взбежала внезапно на крутую бровку отвесного берега и на мгновение приостановилась.

Во всю ширь окоема открылось море. Стоял полный штиль, и сверху оно казалось выпуклым, гладким, без единой морщинки, словно было сделано из цельного, литого куска стекла. Синее у берега, оно постепенно светлело к четко прочерченной линии горизонта, над которым повис плоский, желтый и тоже четко очерченный солнечный диск,

Но Евгену Макаровичу было недосуг любоваться красотами природы. На подгибающихся ногах он стал осторожно спускаться вдоль обрыва повернувшей влево дорогой. С каждым шагом все выше поднимался глинистый откос, а справа все ближе подступало, уплощаясь, море. Дорога еще раз вильнула. Откос отступил вглубь, а на освободившейся площадочке открылся огороженный палисадником домик. Пивторак нашел притулившуюся в углу калитку, просунул руку меж брусьев и откинул крючок. Заборчик был наклонен наружу, и калитка, скрипнув, отворилась сама. Евген Макарович взошел на участок, аккуратно захлопнул калиточку и пошел к домику. Это был занятный особнячок, сооруженный из старого, списанного на слом автобуса. Инвалида сняли с колес, он врос в землю и так привык к неподвижности, что наверняка уже и забыл, что когда-то, гудя мотором, мерил спидометром километр за километром. Да и со стороны трудно было сразу распознать прежнюю «субстанцию» домика — перед бывшей задней дверью соорудили нечто вроде верандочки с навесом, к бывшей передней — пристроили крылечко с перильцами. И только окна — скругленные по углам, оправленные в поржавевший никель, со спущенными стеклами, напоминали о прежней бурной жизни халупы.

Пройдя меж кустов сирени, Евген Макарович увидел, что у крылечка, в продранном шезлонге, развалился плечистый хлопец в пестрой сине-красной ковбоечке и порыжелых штанах с морским клапаном. Босые его, чисто отмытые соленой водой ноги были свободно вытянуты. Физиономия прикрыта мичманкой с золотым «крабом», на животе лежала украшенная бантом гитара. Парень крепко спал. Его левая здоровенная ручища покоилась на инструменте, открывая взору вытатуированное на ней «Хай живе!». Евген Макарович обошел вокруг хлопца и тяжело опустился на табуретку. Отер лоб, спрятал платок в карман и не очень деликатно растолкал парня. Тот вскочил, водя из стороны в сторону дико расширенными глазами. Рядом с бутылкой возмущенно гудела упавшая наземь гитара.

Пивторак брезгливо оттопырил нижнюю губу и неодобрительно покачал головой:

— Как ты себе нервишки распустил, Котя, ай, ай, ай! Ты же ж прямо-таки какой-то ненормальный, сынок, того и гляди, на людей начнешь кидаться, словно непрописанный.

— Извиняйте, Евген Макарович, — сказал он. — Я туточки маленько приспнул…

— Ну чего ты, чего извиняешься, сынок? Разве ж я когда что говорил против поспать? Вот побалакаем с тобой пяток минуточек — и спи снова. Между прочим, я вижу, у тебя за пазухой вроде ножичек хранится, так ты его спрячь куда-нибудь подальше. Ни к чему он тебе, ножичек-то. Консерву ты чем другим свободно взрежешь или опять же бутылочку отомкнешь. Вот я за что балакаю, сынок. С ножичком-то замести тебя, милый, недолго, а кому нужна такая радость, спрашивается вопрос? Тебе? Мне? Чтобы да — так нет… Ты меня вовсе понял?

Парень кивнул и переступил с ноги на ногу.

— А зараз веди меня в свою хату. — Евген Макарович поднялся с табуретки и мотнул подбородком в сторону отставного автобуса. Парень услужливо забежал вперед…

Хилые досочки крылечка болезненно охнули и прогнулись под тяжким весом Евгена Макаровича. Наклонившись, он вошел внутрь и минуту постоял, привыкая к. полутьме.

— О! — сказал он, оглядевшись. — Да у тебя, сынок, вполне шикарные апартаменты!

Вся автобусная «начинка» была выброшена. Возле боковых стен приткнулось по койке, под бывшим ветровым стеклом стоял столик с табуреткой, по полу стелилась тканая дорожка, и только в заду осталось нетронутым пассажирское мягкое сиденье. На него-то и уселся, не снимая пыльника, Евген Макарович и указал хозяину место рядом.

После короткой конфиденциальной беседы директор вытащил из внутреннего кармана пачку банковых билетов.

— О! Ции гроши отдашь молодому человеку. Как он тебе квиточек сунет — так и отдашь. Ясно? Ну, ты ж мальчик сообразительный.

Котя принял деньги, и рука его, та самая, на которой было обозначено «Хай живе!», дрогнула. Это не ускользнуло от Пивторака.

— Сынок, — сказал он почти нежно, — имей в виду: я не милиция, я тебя под землей знайду, не говоря уже за ее поверхность. Усвоил?

— Ну что вы, Евген Макарыч, — обиделся собеседник.

— Надо быть честным, Котя, — пропустив мимо ушей его слова, продолжал Евген Макарович. — Всем надо быть честными, милый, а тебе — особенно. Кристальным ты должен быть, Котя. А если тебе в какой-то час трудно будет оставаться кристальным, ты вспомни, как сказать, подробности своей автобиографии. Вспомни того морячка с «Рифа», и ты сразу очень сильно захочешь быть чистым и честным, как младенец, который у мамки сиську сосет…

— Зачем вы, Евген Макарыч, про морячка? Разве это мне надо было? Вы же…

Евген Макарович Пивторак не произнес ни слова. Он только посмотрел на Котю — внимательно посмотрел и очень серьезно. И Котя умолк, словно в эту самую секунду лишился дара речи.

После солидной паузы Пивторак тихо произнес:

— Оказывается, ты оратор, Котя. Ну, что ты еще скажешь?

Парень потерянно забормотал какие-то извинения, стал уверять, что он это нечаянно, что черт его попутал, что он больше никогда — ну, честное слово, никогда больше не только не скажет, но даже не подумает…

— Ладно, — сказал Евген Макарович. — Мы еще в свое время к этому вернемся.

Парень в ковбойке хотел проводить Евгена Макаровича до автобуса, но тот строго-настрого запретил:

— Я не девица, темноты не пугаюсь. Сиди, Котя, дома, зазря из берлоги не вылазь…

Евген Макарович шагал знакомой дорогой к автобусной остановке, вслед ему негромко шумело ожившее море и бодрил влажный холодок…

Через день после этой загородной экскурсии незадолго до шестичасовых склянок механик иностранного судна «Гондольеро» спустился по трапу на причал, приветливо козырнул пограничнику, обдав его своим теплым, грустным взглядом, и направился к выходу из порта. Наметанным глазом пограничник отметил, что иностранный моряк нес серый добротный чемодан.

Плавной моряцкой походочкой, чуть враскачку, механик двигался улицами города. Он поднялся по спуску Ласточкина мимо портового клуба и задержался на площади Коммуны. Полюбовавшись археологическим музеем и величественной колоннадой здания обкома партии, механик подошел поближе к старинной пушке, поднятой на постамент. Из слов, высеченных на постаменте, он понял, что эту пушку сняли больше ста лет назад с английского фрегата «Тигр», потопленного русской артиллерией, и с гордостью подумал, что не так уж плохо изучил этот чертовски трудный русский язык. Потом тем же размеренным шагом он отправился дальше, с удовольствием разглядывая старинные и новые дома, и шумную толпу, и витрины магазинов. Он хорошо изучил путь по плану, и ему не приходилось расспрашивать прохожих.