Леонид Бородин - Царица смуты Страница 35

Но островное городище явно пусто. Знать, верен был слух, что предались яицкие казаки Романову и ушли в верховья. Да только ей ли не знать казанков-удальцов. Было бы что пообещать разбойникам, слова найти нужные, на которых бы взыгрались корыстью души воровские. Еще и другое знает за казаками: по корысти приходили к ней, но по чести умирали за нее — так уж раздираема душа казацкая двумя началами: воровством и жаждой удали доблестной. На том и другом, как на зурне, искусно играть можно — и кто только не поиграл. Так что не пусты надежды Заруцкого и Терени на пополнение войска.

Марина же позволяет себе по всем этим заботам лишь суждение простое, потому что чем дальше, тем крепче уверенность ее в иных способах разрешения своей судьбы. Уход на Яик — отсрочка, не более, однако ж досадная отсрочка; иногда такая усталость одолевает, будто паутиной, тенетами опутаны и ослаблены чувства, коим ослабляться не должно, ибо ими только и поддерживается жизнь в душе и теле. До того дошло уже, что порой принуждает себя чуть ли не вслух проговаривать слова-символы, слова-знаки, вслушивается в их звучание: «царица! престол! Москва!» — произнесет несколько раз — и вроде бы вновь полна сил, желаний и ярости, вновь готова ждать и терпеть…

Есаульская изба в центре острова в приличном состоянии. Что-то больно поспешно покинули остров казаки. Не только вещей, в хозяйстве пригодных, наоставляли, но даже чего оставлять нельзя — аршинный медный складень в киоте не снят со стены. Посуда глиняная на деревянных полках, сбруя конная в сенной пристройке. Хмурятся казаки, тревожно им в брошенном городище…

Тереня отрядил атамана Илейку Борова и казаков его на устройство царицыных покоев в есаульской избе, они же приставлены и для охраны. Заруцкого, Олуфьева и аманатов Иштарековых взял к себе в избу, что рядом с есаульской. Царевича с нянькой и со святыми отцами определил в крайнюю избу, что на восточной стороне у обрыва. К этому же обрыву, в узкую, но глубокую протоку, загнали струги, закрепив якорями и канатами. Помирающего боярина Волынского и два десятка тяжело раненных казаков оставили на струге на присмотр бесполезным лекарям.

После недолгой трапезы сотня казаков принялась за сооружение частокола в полуторасажень по западному берегу острова… Бесцеремонность, с которой Тереня взял бразды на себя, Марину не коробит, ей только жаль Заруцкого, униженного, поникшего, растерянного, с которым Тереня будто бы и советуется по всяким мелочам и от прочих атаманов докладов требует Заруцкому как предводителю, да только всем уже ясно, чья власть в войске.

Марина велит немедля баню поставить, и тут же дюжина казаков выделяется на это дело, Илейка уверяет, что к ночи царица сможет даже попариться вдосталь, а теперь просит час погулять по острову, пока избу в должный вид приведут для удобства и отдыха. И без того уже устав от гомона людского, от криков, споров и брани, Марина, еще ранее высмотрев длинную песчаную косу на угловой южной оконечности острова, спешит туда, и, когда доходит до самой воды, голоса за спиной почти что гаснут в журчании малого потока на каменистой отмели в двух саженях от берега. На камнях резвятся безмятежные длинноклювые кулики, в струях потока всплескиваются серебристые рыбешки, а у края песка и воды бабочки диковинных раскрасок — хоть впадай в детство и гоняйся за ними в радостном азарте! Нет, уже не пугают дикость и пустынность, и это, наверное, оттого, что за спиной, если оглянуться, жилье человечье. Знать, немного надо человеку, чтобы свыкнуться с чужим и диким местом. Ни дворца, ни крепости — простой избы рубленой достаточно, и уже почувствуешь себя как прежде, как всегда — в Божьем мире, примешь его душой и повторишь вслед за Господом: «Хорошо!»

К вечеру объявляет Тереня Ус, как бы от имени Заруцкого, совет атаманов, просит Марину присутствовать и слово царское сказать, а пред тем — не изъявит ли желание царица сойти на погребение казаков, за день померших от ран, полученных в астраханском бою, а также боярина Волынского и атаманов Карамышева да Караулки? И не распорядится ли, чтоб кто-нибудь из монахов-латинян отслужил службу по покойникам по православному обряду, потому как в числе покойников лежит сейчас и последний из ушедших с казаками из Астрахани православный чернец Троицкого монастыря?

Марина велит призвать Мело. Папский шпион все обряды знает, а грехи ему, в том числе и за иноверческую службу, авансом самим папой отпущены. Явившийся по зову Мело, как всегда запыхавшийся — восемь ступеней по клети, — мнется, однако ж, глазки заплывшие от Марины прячет, бормочет, что обряды разны, да Бог-то, мол, един. Тереня, которому что Бог, что диавол, ликом тем не менее свирепеет, саблей на поясе покачивает многозначительно. Но толстяк воистину бесстрашен, на Тереню и не смотрит вовсе, для него только просьба Марины указ. С противностью, но соглашается.

Вот они лежат рядком на кроеных рогожах — казаки, атаманы да боярин приблудный. Казаки любовно принаряжены, в желтых бешметах недешевого сукна, поверх бешметов синие кафтаны с галунами, сабли при них… Волынский же — даже не омыли боярина, пятна крови уже почти черны на землистом лице его, голова до самых глаз окровавленным тряпьем замотана, рваный и грязный опашень на нем — никому не нужную жизнь прожил боярин. А ведь по человечьим меркам плох ли был? Сердцем не злоблив, не труслив и не жаден, дворню свою избаловал поблажками — все разбежались от него, как из Астрахани уходили. Душой же боярин ни к какому делу не прикипел, жизнь отдал на волю случаю, страстям своим да похоти угождал, ни друзей, ни врагов после себя не оставил. Когда б один помер, и хоронить бы не стали — в реку бросили б и не перекрестились. Для чего Господу нужны такие жизни? Мело как-то рассказывал, что рыба морская в реки идет метать икру — лишь каждая тысячная икринка рыбой становится и в море возвращается, а те, что гибнут в речных потоках — в чем смысл их? Гибель смыслом быть не может. Обреченное на гибель и рождаться не должно, в Божьем мире нет места пустому и бессмысленному действу. Значит, какой-то смысл есть, да недоступен пониманию? Тогда другая загадка: как избирается икрина рыбья для жизни и смерти? По какому принципу выбирает Господь человека для великого дела, для малого и на погибель без видимого смысла? Ведь рождаются все равно чистыми и безгрешными?

Мело отбормотал должное, казаки заворачивают покойников в рогожи и по одному опускают в неглубокую яму, где на глинистом дне уже проступила вода. Марина крестится и уходит…

Волынский и Олуфьев почти ровесники, знатностью рода тоже равны. Но за Олуфьевым, Мело рассказывал, когда Астрахань покидали, целый хвост дворни с ревом тащился, он же одного только казака дворового с собой взял, остальным раздал все до гроша и отпустил — оторвал от себя… Чем одарить Олуфьева за верность после победы? Вот воистину приятная дума! К правлению государственному едва ли годен. По военному делу много иных, способнее его. Посольство? Так! Послом к римскому двору — там ему место! Не просты будут отношения Москвы с Римом, Олуфьеву же любую тонкость доверить можно, даже если и обманут, зато не купят, верно будет блюсти интересы Москвы.

Впервые подумала о том, что награждать и милость выказывать, может быть, даже приятнее, чем возмездие вершить.

Солнце меж тем уже в ногайские степи сваливается. Непривычно! В Астрахани оно из ногайских степей рождалось, через Волгу переваливало и уходило на Украину и далее в земли западные. Здесь же сие представить трудно, скорей поверишь, будто солнце в этих местах не то, что в прочих краях, дальше степи ногайской нет ему ходу — проваливается в степь и чудным образом утром снова там, на неведомых восточных границах государства Московского. Зато стужа вечерняя, как везде, как и на Волге. Марина ускоряет шаг, предвкушая радость от тепла в жилье человечьем, мила ей изба казачья с печкой-каменкой по-черному, к тому же постарались казачки Илейки Борова, пол из грубых досок и стены бревенчатые коврами застелили, не ее коврами, подарками Муртазы, те пропали, сгорели в насаде, здешние ковры — из казацких запасов воровских, потрепаны и нечисты, но для избы о двух клетях с тусклой слюдой в окнах вместо стекла — самый раз. Печь от комнаты-горницы от стены до стены тонкой холстиной отгорожена, в холстине на три аршина от пола дыры небрежно вырезаны для прохода тепла, зато под потолком ни щелочки, чтоб дым при плохой тяге по избе не расползался. Низкая дверь, Марине в рост, медвежьей шкурой искусно обита для сбережения тепла. Из комнаты смотришь — нет двери, медведь с пастью оскаленной распластан на стене, и только. Стол у южной стены тоже кем-то затейливо сколочен, ножки гнуты, но устойчивы, и лавки-скамьи вдоль стен чисто скоблены, широки — сидеть и спать можно. Спальня в другой клети, меньшей, сплошной стены меж клетями нет, печь меж ними посередине да две холстины поперек.