Леонид Бородин - Царица смуты Страница 36

Марина идет в спальню. Что ж, ложе пусть не царское, но хлопотами и заботами Дарьи вполне устроено, и когда б не совет атаманский, упала б немедля и даже баней обещанной поступилась. Как из Астрахани ушли, первая ночь в избе. И в покое? Не странно ли, в медвежьем углу (остров-то у казаков Медвежьим именуется!), на краю света, почти без войска, без власти даже над теми, кто остался с ней, и притом впервые за много дней, а то и месяцев — впервые покойно на душе, ни о чем скверном думать не хочется, скверное просто на ум не идет, впереди еще вечер и ночь, а она уже мечтает о том, как поутру снова пойдет на песчаную косу, студеной водой лицо омоет, сядет на корягу, солнцем высушенную, и будет смотреть на воду, слушать птиц и говор потоков речных и думать исключительно о приятном: разве ж не было в ее жизни приятного и радостного? И пусть сию минуту такового не вспомнить, но завтра вспомнится непременно, она уверена в том! Потому как только слышит в раскрытые двери голос Илейки, выходит к нему и требует, чтоб поспешили атаманы на совет, что устала и до ночи ждать их не намерена. Илейка что-то говорит казакам охраны, они разбегаются, сам же с поклоном вопрошает царицу, довольна ли покоями, не повелит ли чего еще для уюта обустроить, сообщает, что мыленка уже сколочена и затоплена, что татарка, девка атамана Караганца, и трав душистых насобирала, и листа мыльного нарвала, что для кожи полезен — укусы комара да паута залечивает и зуд снимает. Еще хвастается, что после бани подадут царице уху из рыбы яицкой, особым образом поваренной, какой ранее не едала — специально для нее казаки атамана Косого готовят. Марина благодарит, но всерьез беспокоится, что на ночь голодной останется, знает уже — не впервой, — каковы вкусы казачьи. Уходит в спальню ждать, когда соберется совет, чтобы призвали, и тогда войти в круг как положено царице, с милостью и вниманием…

И вот оно перед ней, ее нынешнее «боярство», ее «шляхта», ее «енералы»! Песьи клички их Марина даже мысленно с трудом произносит: Иван Корыто, Верзига, Максим Дружная Нога(!), Истома Железное Копыто(!), Бирюк, Юшка Караганец… Словно по небесному сговору, пропали в астраханской сечи атаманы с человечьими именами: донцы Заруцкого Чулков и Михаил Радцев, волжане Семен Плетнев и Василий Загородный… Правда, Валевский и его черкасские атаманы с такими же песьими кличками тоже все сгинули в волжских водах. В том Тереня Ус, подставив черкас под удар Хохлова, явно угодил Заруцкому. Оба запорожцев не жаловали. Чуть более полусотни их уцелело, и последний атаман запорожский, Богдан Неупокойко, тоже здесь, по угрюмости рожи разве только Терене уступит, но у того от природы рожа такая — угрюмее да страшней не придумаешь.

Но не разбойничьим харям и кличкам ныне дивится Марина. Себе дивится. Ведь о чем думает, на атаманов глядя! Что, если любого из них постричь, побрить, усы дурацкие укоротить, рожи загорелые отбелить, а потом переодеть в боярские платья — кто тогда признает в них разбойников? Разве что Тереня да Верзига больно злобны да порочны чертами. Но опять же гетмана Рожинского, к примеру, или боярина Плещеева и даже Басманова, благородствами черт не блиставших, если б этих в казацкое обличие привести — сущими ворами смотрелись бы. Тогда выходит, что для верного понимания достоинства человеческого порой чем-то привычным поступиться надобно. Вот чувствует же она сейчас, что Илейка Боров не только царицу в ней видит, так Олуфьев смотрел на нее когда-то… Атаман Бирюк, судя по озорному блистанию зрачков, мужик веселый и на шутку падкий. Караганец — бабник. Только он да еще Томило Суровский прихватили с собой девок из Астрахани. Истома Копыто — у этого верность человеку и присяге в характере. Подметила и не забудет. Дружная Нога — палач вроде Васьки Карамышева, но рубака лихой, знает его Марина по делу у Михайлова городка.

Вспомнился еще последний совет у тушинского царя, когда сидели перед ней полукольцом паны именитые и знатнейшие бояре московские древнейших родов. Могла бы перечислить всех, пересказать, кто что говорил, лица их перед глазами, лица помнит, а людей — нет! Словно то не люди были, а только образы людские. Не в том ли просчет ее, что к людям не приглядывалась, не вникала, полагая, что всякий человек раз и навсегда приговорен к исполнению Божьего замысла о нем, а ее задача — только угадать замысел и требовать верности и доблести в исполнении. Как сама верна долгу, так и от прочих, кого Господь в сопоспешники ей определил, — ко всем была равно строга без терпения и снисхождения. Да и времени не было, так думает Марина, различать людей по душам, то дело Господа и ангелов Его.

Так отчего же сейчас, когда перед ней худшие из всех, с кем жизнь сводила, отчего вдруг захотелось узнать о каждом много, все, словно этим знанием будет попрана несправедливость, прежним небрежением допущенная ею к другим людям, лучшим и достойнейшим?

Видимо, думы ее как-то отразились на лице, потому что Заруцкий тревожно и озабоченно хмурится, глядя на Марину, и общее молчание затянулось…

— Знать хочу, господа атаманы, — говорит Марина спокойным голосом, — как мыслите о делах наших. Благодарение Богу, не побили нас терские изменники с иудой Васькой Хохловым. Честь и память казакам и атаманам, с доблестью павшим. Нам же за правду стоять и далее непоколебимо. В действиях полагаюсь, как и прежде, на опытность вашу и Господа, погибели нам не допустившего. Говорите, атаманы, что думаете, верю и доверяю — в ваших руках моя судьба!

А Тереня уже ерзает на лавке, не может позволить Заруцкому открыть совет, потому нарушает правила, просит у царицы изволения на слово. Марина же делает вид, будто бы ей ничего не известно о распрях атаманских, просьбу Терени взглядом перекидывает Заруцкому, и тот поспешно соглашается…

— Сама понимаешь, царица, долго стоять нам здесь никак нельзя, — говорит, обращаясь только к ней. Сообщает о деле, уже решенном: — Москва потеряла нас, да ретивы холуи московские. Найдут. Потому завтра на Соляную гору отправим людей с грамотой к казакам яицким. А еще к ногайским кочевьям пошлем. У Иштарека за его аманатов десять тысяч лошадей выторгуем и, как то случится, степью пойдем на Самару, а дале как Бог удачу пошлет — к Москве или на Дон…

Тут начинается галдеж, ни царицу, ни Заруцкого никто в расчет не берет, всяк о своем кричит. Донцы отчего-то на Дон-то и не хотят вовсе. Теренины атаманы, Верзига особенно, эти с Казанью посчитаться жаждут, а Истома Копыто персидские берега вспомнил и туда зазывает братьев-разбойничков. Юшка Караганец требует Астрахань сперва наказать и с терскими казаками разобраться.

В иные времена впасть бы Марине в отчаяние… А сейчас сидит спокойно, слушает гвалт атаманский и подмечает всякое, что к делу отношения не имеет. Например, Тереня Ус, когда говорит, лоб морщит, и тогда и без того узкий лоб его вообще в черные космы втягивается, а горбоносье чуть ли не из шапки атаманской выпирается — сущий урод! Максим Нога то и дело, закусывая левый ус, правой рукой за шашку хватается; если ус отпускает, то и шашку тоже. Илейка Боров — это хитрец. Слушает Тереню — Терене сочувствует, смотрит на Караганца — и к нему с пониманием, и всяк в нем единомышленника зрит.

Интересны люди для наблюдения, когда тебе от них ничего не нужно, когда по самому главному бесполезны и неопасны.

Жаль, Олуфьев на круг не приглашен. За ним бы посмотреть, каков он среди прочих и с прочими в сравнении. Заруцкий вот рядом со всеми этими — князь! Повержен, а и мускул на лице не дрогнет, вся мука атаманская глубоко упрятана в душе, ликом благороден, осанкой тверд. Понял, что неуместен будет его боярский опашень, на круг пришел в обычной походной однорядке, единственно, чем не поступился — сапогами с золотом на шпорах да шашкой, подарком Сигизмунда. Но и без того, в тряпье даже, все равно паном смотрелся бы среди разбойников-атаманов, как равным был когда-то в кругу панов и бояр.

Однако ж не угадала Марина состояние Заруцкого. Вдруг прекращается гвалт казачий, все затихают, кто так и со ртами открытыми. Поднялся с лавки Заруцкий, ликом суров и величественен, голова вихрастая чуть к груди склонена, из-под бровей взором властным обходит круг атаманский, тишину вычищая до писка комариного, а все, даже Тереня, мгновением былой робости охвачены, ни одного прищура своевольного…

— Выслушали мы вас, господа атаманы, — тихо и твердо говорит Заруцкий, — и прежде в верности вашей московской царице Марье Юрьевне и царевичу Ивану Дмитриевичу не сомневались, и теперь полагаемся на клятвы ваши, данные пред Господом и с Его благоволения. Нет нам иного пути, кроме Москвы, потому что правда наша всех иных правд первее. Законно и всенародно избранная царица, московским патриархом на царство венчанная, изменой бояр, попов и холопов в бедствия ввергнута, ее царскому достоинству неприличные, и вам, господа атаманы, негоже меж собой раздор чинить и помышлять о прочем, что делу не способствует. Атаман Тереня Ус сказал, и мы с тем согласны: отправить людей на Соляную гору и к Иштареку. Ногайский мурза Коракельмамет кочует близ мест яицких, и надо б сперва до него дойти и с его людьми искать Иштарека, чтоб коней дал за аманатов. Без коней нет нам ходу с Яика. Время на то месяц уйти может. А иуды Хохлов да Головин ждать не будут. Когда Теребердеевой протокой шли из Волги, в камышах лодью рыбачью видели: знать, не долго быть нам в розыске, погоня, чай, уже из Волги вышла. Потому справный острог спешно ставить надобно и оборону готовить. Малый струг в низовья спустить на дозор и там, где русло мало, завалы из дерев поделать, а с отмелей завалы убрать, чтоб стругам хохловским ход сбить. А для успеха во всем, о чем порешим, быть вам, господа атаманы, в согласии и усердии, тогда с Божьей помощью одолеем врагов и изменников.