Владимир Митыпов - Долина бессмертников Страница 36

„Развеялся, называется, — тоскливо думал он, вышагивая неизвестно куда. — Как говорится, нет мира под оливами… Хомутов, помнится, предрекал, что вековечные вопросы человечества будут решены в наше время. Блажен-де, кто посетил сей мир… Дай-то бог, чтобы сей мудрец из Долины бессмертников оказался прав…“

Бесцельно скользивший по фасадам домов взор Олега неожиданно споткнулся о табличку краеведческого музея. Не осознав еще до конца смысла надписи, он уже почувствовал, что должен войти. „Постой, постой… что-то такое вроде бы припоминается… — Олег еще раз перечитал табличку и вдруг сообразил: — Эге, да ведь Хомутов же говорил, что здесь хранится любопытный портрет Иакинфа Бичурина. Надо, надо взглянуть на своего проводника в Великую степь. На своего, так сказать, Вергилия…“

В полутемном безлюдном фойе и во всем здании царила воскресная тишина. Массивная дверь, ведущая во внутренние помещения, была заперта. Другая дверь, не по-нынешнему высокая и узкая, стояла полуоткрытой, но предназначалась явно не для посетителей, и идти туда Олег не решился. Он совсем уже повернул обратно, когда откуда-то сбоку бесшумно возник маленький сутулый старичок, одетый в потертую серую кацавейку, в очках с перевязанной дужкой и с кипой пыльных папок. Старческая худоба, вся его бестелесность была чем-то сродни прозрачности папиросной бумаги. Олег тотчас назвал его про себя архивным гномом.

— У нас сегодня санитарный день, — старичок неприязненно уставил на Олега острый воробьиный носик. — А вообще же, молодой человек, вы, видимо, попали не туда.

„Ясно, по одежке принимают…“ — хмыкнул про себя Олег.

— Если это музей, то я попал как раз туда, — он учтиво наклонил голову. — Вас, наверно, смущает мой несколько э-э… полевой вид, но что поделаешь — я работник академической экспедиции.

Представившись столь солидно, Олег почувствовал запоздалое раскаянье, однако нашлось и оправдание — он ведь действительно работает в академической экспедиции, а кем — это не суть важно.

— Ага! — старичок заметно смягчился. — Какой же экспедиции, позвольте узнать?

— Археологической. Мы работаем…

— Не у Хомутова ли изволите работать, у Прокопия Палыча?

— У него…

— Что ж вы сразу не сказали! Тогда прошу прощения… Пройдемте, пройдемте!..

— Ничего… спасибо… — бормотал Олег, направляясь вслед за старичком в таинственные недра музея. — Я только на минутку…

— Что вас интересует? — на ходу оборачивался старичок. — Если книги, то навынос не даем. Только здесь, только здесь. Хомутов еще в начале лета взял в порядке исключения записки Талько-Гринцевича и до сих пор не вернул. Напомните-ка ему при случае. И еще „Римскую историю“ Моммсена…

— Как же-с, как же-с, — Олег старался приноровить шаги к своему мелко семенящему гиду. — Я, собственно, хотел бы… увидеть (невольно заражаясь старомодностью, он чуть не сказал „лицезреть“) портрет Иакинфа Бичурина.

— Иакинф Бичурин! — старичок замер, почтительно воздел палец. — Какой это был большой человек! И как мало мы о нем знаем!

Он двинулся дальше, уверенно открывая одну за другой старинные резные двери и невнятно говоря:

— Выдающийся востоковед… Духовная миссия в Китае… Летописные труды… А вот и он сам, отец Иакинф!

Старичок остановился посреди небольшой, в меру загроможденной экспонатами комнаты и сморщенной ручкой, похожей на птичью лапу, указал на акварельное изображение бородатого высоколобого мужчины средних лет, скуластого, тонкобрового, с остро-задумчивым взглядом больших, чуть раскосых глаз. На отце Иакинфе было что-то темное и явно шелковое — ряса, решил Олег, имевший весьма смутное представление об одежде духовенства. Монах-ученый, бескорыстный друг китайского народа, исследователь древних текстов, впервые поведавший русскому читателю о великой старине степной Азии…

— Да… отец Иакинф… — Старичок испытующе взглянул на Олега. — А знаете, кстати, чья это работа?

Олег отрицательно качнул головой.

— И даже не догадываетесь? Ах, молодой человек, молодой человек… Это же писано рукой самого Николая Александровича Бестужева! Крупнейшего деятеля декабристского движения, да-с. Здесь он отбывал ссылку, в наших краях… А Бичурин приехал в восемьсот тридцатом году, основал школу китайского языка. Тогда и с Бестужевым встретился. Тот сделал вот этот его портрет, подарил кольцо, собственноручно изготовленное из кандалов декабристов. Отец Иакинф с гордостью показывал его потом петербургским ученым…

— О Бестужеве я кое-что слышал, — решился вставить Олег.

— Великой душевной силы был человек, Бестужев-то, Николай Саныч, — старичок волновался, движения его сделались не по годам быстры и порывисты. — Из камеры Петропавловской крепости… он призывает к ответу царя Николая Первого: „Для того ли нами в войне двенадцатого года кровью куплено первенство меж народами, чтобы нас унижали дома?“ Царь ответил бессрочной каторгой…

— Торжество подлой мудрости: с богатым не судись… — с внезапным озлоблением процедил Олег.

Старичок понуро кивнул:

— Да, да… Слежу я жизнь его в меру скромных моих возможностей и благоговею: какой удивительный талант, какое богатство натуры! Поверьте старику, о Бестужеве еще станут говорить как об одном из лучших живописцев того времени. И однако, это лишь одна грань богатейшей его натуры. Он с успехом пробовал свои силы на литературном поприще, публикации сохранились. Пытался разгадать природу атмосферного электричества. Создал астрономический хронометр необычайной точности хода. Изучал земные недра, — это ведь он первый сообщил о залежах каменного угля на берегах Гусиного озера. Нет, не должен был такой человек идти на Сенатскую площадь, и не пытайтесь со мной спорить! — неожиданно вскричал он фальцетом.

„Что это он? — опешил Олег. — Может, он из этих… которые вечный двигатель изобретают?“

Задиристо уставившись снизу вверх сквозь очки, старичок махал пальцем под самым носом даже и не помышлявшего ни о каких возражениях Олега.

— Конечно… конечно же… при чем здесь площадь… — растерянно поддакнул Олег.

— Искусства, науки — вот была его истинная планида! — напористо, словно бы споря с кем-то, говорил старичок. — Он мог стать гордостью, славой своего Отечества, новым Ломоносовым. А так… алмаз, увы, не ставший бриллиантом…

Он весь вдруг угас, прямо-таки одряхлел на глазах.

— На могиле его бывали? — Он снял очки и, отвернувшись, некоторое время старательно протирал их. — Это недалеко отсюда… под Ново-Селенгинском. Он и умер, бедный, как жил — в попечении о нуждающихся. Зимой пятьдесят пятого года на обратном пути из Иркутска уступил свой крытый возок чиновничьей семье, которая не имела даже теплых вещей для дороги. А сам поехал в открытых санях — это, вообразите себе, несколько сот верст! — простудился и весной того же года умер…

— Последователен был до конца, — невесело заметил Олег.

— Рядом и друг его похоронен, Константин Торсон, участник экспедиции Беллинсгаузена и Лазарева, — старичок говорил скорее для себя. — Его именем был назван остров у Южного полюса… Да-с, ученые, мореплаватели, поэты — светлые люди, могли бы составить славу отчизне, но… загублены, и загублены не бурями в далеких морях, не пулями наполеоновских гренадеров, а тупыми отечественными держимордами…

Старичок вконец расстроился, вынул клетчатый платок, несколько раз клюнул в него покрасневшим носиком.

— Не могу… — Он слегка привизгивал от горечи. — Минувшее, вроде бы отшумевшее, ан вечерами иной раз, когда в залах никого, стою у этой вот бюро-конторки, сделанной руками Бестужева, и как бы голос его издалека: „Прощайте, я погружаюсь в неизвестное — я слышу уже шум в ушах от рокочущей волны, которая поглотит меня“.

Он махнул рукой и, ссутулившись еще больше, зашаркал было прочь, но вдруг, видимо, вспомнил про Олега.

— Ох, простите старика! — спохватился он и посеменил назад. — Что вас еще интересует? Вы это самое… могильники раскапываете? А начинал ведь Талько-Гринцевич, здешний уездный врач. Тоже личность незаурядная. Потом он уехал к себе в Польшу, стал профессором Краковского университета. Давно это было, в начале девятисотых годов… А теперь вы вот копаете, тоже древность познать хотите, понять что-то… Зачем? В могилах ли ответы, ась?

Он тревожно, пожалуй, даже с болезненным ожиданием смотрел на Олега, словно надеялся получить от него подтверждение каким-то давним своим, постоянно мучающим его мыслям. Но Олег промолчал. Он и сам бы не отказался задать один-два вопроса какому-нибудь всезнающему мудрецу-отшельнику, если бы такой неким чудом предстал вдруг перед ним.

Старичок проводил Олега до выхода, простился с архаической учтивостью и бесшумно, как летучая мышь, удалился в оцепенелую тишину комнат, где, кто знает, может, и в самом деле ему слышались порой печальные голоса минувшего.