Владимир Митыпов - Долина бессмертников Страница 37

— Ох, простите старика! — спохватился он и посеменил назад. — Что вас еще интересует? Вы это самое… могильники раскапываете? А начинал ведь Талько-Гринцевич, здешний уездный врач. Тоже личность незаурядная. Потом он уехал к себе в Польшу, стал профессором Краковского университета. Давно это было, в начале девятисотых годов… А теперь вы вот копаете, тоже древность познать хотите, понять что-то… Зачем? В могилах ли ответы, ась?

Он тревожно, пожалуй, даже с болезненным ожиданием смотрел на Олега, словно надеялся получить от него подтверждение каким-то давним своим, постоянно мучающим его мыслям. Но Олег промолчал. Он и сам бы не отказался задать один-два вопроса какому-нибудь всезнающему мудрецу-отшельнику, если бы такой неким чудом предстал вдруг перед ним.

Старичок проводил Олега до выхода, простился с архаической учтивостью и бесшумно, как летучая мышь, удалился в оцепенелую тишину комнат, где, кто знает, может, и в самом деле ему слышались порой печальные голоса минувшего.

„Везет мне на вещих старцев. Харитоныч призраков видит в кустах, а этому звуки мерещатся… Как бы и мне не начать общаться с духами“. — Олег пробовал шутить, но было ему совсем не до смеха. Ощущая во всем теле неожиданную слабость, сонную апатию, он присел у входа в тенечке, с облегчением вытянул ноги. О чем же спросил напоследок архивный старичок — „в могилах ли, дескать, ответы?“. Действительно, зачем мы обращаемся к прошлому? За готовыми ответами, иными словами — догмами? Или чтобы не открывать давно открытое?..

Было жарко, душно. Пустынная улица словно бы затягивалась туманом. Глаза закрывались сами собой. Олег вспомнил, что прошлую ночь он почти не спал. „…Часть ответа, — он с усилием поймал ускользающий хвостик мысли. — А правильнее же, наверно, сказать так: не готовые ответы нужны нам от прошлого, а мудрые, выстраданные советы…“ Последние слова явились в образе белоголового ягненка с совершенно человеческими страдающими глазами. Олег этому нисколько не удивился. „Видимо, Тумань зашел в музей, а ягненка старичок не позволил взять с собой“, — решил он, но тут вдруг увидел, что никакого ягненка нет и в помине, а перед ним стоит Мишка, совершенно седой, в угольно-черной пиджачной паре. „Что это он в такую жару надел вечерний костюм?“— изумился Олег. У Мишки тем временем в одной руке оказалась черная кожаная папка, а в другой — кусочек мела, и он, точно заправский лектор, начал хорошо поставленным голосом:

„Ты прав, Олег. Жизнь Бестужева — это именно выстраданный совет. Доброму старичку Бестужев непонятен, потому что слишком широк, не укладывается он в музейные витрины, а потому — тревожит. По этой же причине ты не приемлешь Модэ — не укладывается он в твою схему добра и зла. — Тут Мишка принялся, торопясь, чертить мелом на невидимой доске странную схему, белые линии ее возникали в пространстве, словно инверсионный след самолета. — Тумань укладывается, а Модэ — нет. Тут уж ничего не поделаешь. Нравится он тебе или нет, но Модэ существовал, и тебе придется с этим считаться…“

Олег очнулся с ощущением, что спал довольно долго. Но старушка, которая — он запомнил — давеча наискосок от него переходила через улицу, почти по-деревенски уютную, с палисадничками и курами на обочинах, успела дойти только до середины. Значит, не спал он, а просто закрыл глаза и через миг открыл их. „Однако же, смотри ты, черт те что успел увидеть, — он пожал плечами. — И ягненок, и Мишка, и чуть ли не Тумань собственной персоной. Должно быть, с голоду все это — я ведь не обедал, не завтракал и, кажется, вчера вечером не ужинал. Надо перекусить, тогда все станет ясно“.

И ясность наступила — правда, другого рода. В кафе при горсаде, куда Олега направили знающие люди, оказался Харитоныч. Он одиноко сидел за угловым столиком и, увидев Олега, шумно обрадовался.

— И ты здесь! — зычно приветствовал он. — Садись, паря, сюда, поговорим.

— Долго жить будешь, Харитоныч, — только что о тебе вспоминал, — Олег с почти родственной теплотой пожал ему руку.

Когда он, набрав еды, устроился напротив, Харитоныч опасливо поглядел по сторонам и достал из-под стола початую бутылку водки.

— В собес заходил, да не совсем удачно получилось… — Он наполнил граненый стакан, подвинул к Олегу, себе же налил на треть. — А потом в баньке попарился. Теперь не грех и выпить.

— Куда мне столько, Харитоныч! — Олег даже отшатнулся от стола. — Грамм сто — еще куда ни шло…

— Чего там! Обидеть старика хочешь? Али не мужик ты? — Харитоныч крякнул. — Ну, примем, помолясь!

Он выпил, вкусно захрустел огурцом. Олег тяжко вздохнул, поморщился: „Пакость какая!..“ — и тоже выпил.

Харитоныч оказался за столом сущим разбойником. Не успел Олег ополовинить борщ, как на столе снова появилась бутылка. Перед вторым блюдом Харитоныч налил еще. И перед компотом тоже.

Хмель на Олега, почти три месяца не бравшего в рот ничего крепче чая, подействовал сложно. Сначала Олег помрачнел и в таком состоянии пребывал довольно долго, слушая вполуха обстоятельный рассказ Харитоныча о его совершенно необыкновенной двадцатипудовой свинье, которую он собирался не то продать, не то обменять на породистую телку, о собесе, куда он из-за пустяковой справки ездит четвертый или пятый раз. Через полчаса впал в тоску, начал вспоминать Эльвиру, которая в последнее время перестала посещать его в снах, будто отпугнули ее кровавые дела в Хунну, и нацелился прямо сейчас же сесть на попутную машину и отправиться домой. Еще через полчаса он сделался общителен, разговорчив, стал горячо и сумбурно выкладывать Харитонычу свои сегодняшние впечатления.

— …Говорит, алмаз, мол, не ставший бриллиантом. Хе! Будь этот гномик покрепче, помоложе, я показал бы ему алмаз! По всем пунктам разложил бы! А что с него сейчас возьмешь? На него дунь — он рассыплется… Представь себе: не что-нибудь — каторга, понимаешь, Харитоныч? Во глубине сибирских руд!.. Когда н-невыносимо, вот-вот человек не выдержит, сломается, — к кому он шел? К Бестужеву! Д-детям, родившимся в Петровской тюрьме, кто зыбки мастерил? Бестужев! Народ местный, бесправный, темный, забитый, к кому за добрым словом, за советом? К Николай Санычу опять же! О! Центр притяжения, авторитет! И полтора десятилетия, поднадзорным будучи, н-нести на себе такую тяжесть — это шутка, а?! А вы мне говорите — алмаз! Ну и что? Правильно — алмаз! Бриллиант, он — безделушка, подвеска, а алмаз что такое? То-то же!..

Олег был бледен, часто озирался, глаза лихорадочно блестели, движения, когда он отбрасывал спадающие на лоб волосы, выдавали обеспокоенность. Говорить старался негромко, отчего голос его звучал сдавленно. Харитоныч не совсем понимал, о чем толкует Олег, но, слыша в его голосе то явную обиду, то горечь, то приглушенное раздражение, решил, что разговор идет о делах нешуточных. Старик сочувственно кивал, охал и даже время от времени восклицал негромко: „Эк, язви их в душу!“

— Говорит, не надо было ему выходить на Сенатскую площадь… Харитоныч, положа руку на сердце, я и сам бы так сказал пару месяцев назад… И на Сенатскую не пошел бы на месте Бестужева. Не веришь? Не пошел бы, и — точка! И отнюдь не из-за боязни, не-ет. Аш-шибается тот, кто подумает так! Тут… — Олег, прищурясь, погрозил пальцем, — тут ку-уда все тоньше. Тут, если хотите, в убеждение дело упиралось, а убеждение у меня было такое: в одну, мол, телегу впрячь не можно коня и эту самую… как ее… лань, да! Уютная позиция, а, Харитоныч? Со всеми удобствами, а? Я подозреваю, что гномик-то нарочно все это затеял, специально меня поддевал… Не иначе подкуплен темными силами, а? Как думаешь, Харитоныч? Ха. — ха, шучу, конечно!.. И, однако ж, он, гномик-то, не лыком шит, не-ет! Голоса по ночам слышит, о!

— Какие голоса? — Харитоныч мигом навострил уши.

— Откуда ж я знаю… Да и не в этом дело. Зло всегда нацелено, запомни, Харитоныч! Имеет перед собой точные мишени, — Олег поднял руку и пошевелил указательным пальцем, словно нажимая на спусковой крючок револьвера. — И Николай Первый…

— А, царь Николаша? — оживился старик. — Помню, помню…

— …и Аракчеев, и Бек… Бен-кен-дорф были людьми действия. С-слепое повиновение им подавай, и точка! Николай не постеснялся — из пушек по восставшим… Это в центре города, понимаешь, из полевых орудий по плотной массе народа, а?! Орудийной картечью по с-серым солдатским шинелям… с минимальнейшего расстояния! Артогнем по живому телу, а? Р-решительные мужики: ты им о любви к народу, о благе Отечества, а они в ответ из орудий… картечью! Им плевать на всякую там м-моральную бодягу… Н-наполеон, кстати, тоже такое делал у себя в Париже… Там паперть одна есть… Святого Роха. Так вот, она была завалена м-мясным фаршем… р-роялистским, конечно. Вот вам и цивилизованный человек! Что уж тогда с Модэ спрашивать, на глазах у которого водку из черепов хлестали. А может, и сам он тоже не брезговал такими бокальчиками. Нет, я его не оправдываю, но… Ладно, оставим, это разговор долгий. Одно скажу, Харитоныч, — добро должно быть действенным, нацеленным. Как зло. А уж зло-то, Харитоныч, оно мишени себе выбирает с огромной точностью. Думаешь, у Модэ его парни стреляли кто куда захотел? Черта с два! Инакомыслящие лишались мыслей вместе с головой. Он их всех привел к единомыслию. Безжалостно! Железной рукой! Тумань по сравнению с ним… вот, — и Олег похлопал себя по ушам, — размазня! О благе народа, видите ли, пекся, а сына отдал. Да и благодеяние его, между нами говоря, Харитоныч, с изъянцем — земли-то отдал-таки! Вот тебе и благодетель. Что толковать, Модэ, конечно, прав. Хотя, с другой стороны, убить родного отца — это, знаешь ли, Харитоныч…