Исаак Гольдберг - День разгорается Страница 36

— Сволочь он, видать, большая жандарм этот!

— Шкура известная! — согласился старик. — Пел он, пел, а мне его песни знакомы.

— Ни о ком не расспрашивал?

— Нет. Все больше с подходцем. Бросать, грит, службу хочу. А я ему: почему же, если облегчение. А он: беспокойство!.. Подыгрывался ко мне и щупал. А я щупанный! Меня не прощупаешь!.. — сторож рассмеялся. Рассмеялся и Емельянов.

— Щупанный ты, значит?

— Со всех сторон!..

Разговор прекратился, потому что пришли те, кого дожидался Емельянов.

Вошло сразу трое. Самый младший весело тряхнул руку Емельянова. Остальные поздоровались с ним более сдержанно.

— Как дела? — спросил младший.

— Дела неплохи. В городе профессиональные союзы организуются, работенка кипит. Даже половые из ресторанов и трактиров союз официантов устроили.

— Видал ты! — удивились пришедшие. — Всех, значит, пробрало!

— До всех дошло! — тряхнул головой сторож. — Намедни лавочник Ковалев меня в какой-то тоже союз звал. Вступай, грит, Федот Николаич, за правое дело стоять будешь!

Все рассмеялись. Емельянов подмигнул сторожу:

— Вступил?

— Как же! Стану я со всякой сволочью компанию водить!.. Ковалев, хоть он и прибедняется, а форменный мироед...

— Ну, ладно, — озабоченно перебил один из пришедших, — чорт с ним, с лавочником! Давай, товарищ Емельянов, выкладывай, что надо.

Сторож наспех пошуровал в печке и пошел к дверям.

— Я тут на крылечке, если кто навернется...

— Дело! — одобрил Емельянов.

Когда за стариком закрылась дверь, Емельянов вытащил из кармана пачку бумаг и, усевшись за стол вместе со слесарями, стал объяснять им положение дел.

Говорил Емельянов не красно. Он часто останавливался и подыскивал подходящие слова, часто заглядывал в бумажку, сверяясь там с написанным, заранее заготовленным конспектом. Слесаря слушали его сосредоточенно молча. Наконец, один не выдержал.

— Погоди-ка, — мягко, но решительно остановил он Емельянова. — Ты вали попроще, по-рабочему. Так-то у тебя выходит, вроде по-немецки. А ты по самому простому, вот и станет у нас с тобой хорошо!

Емельянов слегка растерялся, но быстро оправился. Весело тряхнув головой, он согласился:

— Правильно! Не могу я, товарищи, с чужих слов! Давайте я по-своему!..

По-своему у Емельянова дело пошло лучше. Он рассказал о некоторых решениях организации, о тактике, которой следует придерживаться в эти дни, когда у некоторых закружилась голова от «свобод». Он роздал слесарям, которые были связаны с крепкой группой деповских рабочих, пачечку листовок и передал наказ партийного комитета, не поддаваться на удочку «свободы» слова и собраний и не вылезать особенно на глаза начальства и хитро присмиревших жандармов.

— На-днях, — сказал он в заключение, — мы соберемся и вам сделает подробный доклад Старик.

При упоминании этого имени все трое оживились. Молодой просветлел и нетерпеливо спросил:

— А скоро?

— Говорю, на днях, — успокоил его Емельянов. — Он дня на два уехал недалеко по линии, вернется и обязательно придет сюда.

Дело, с которым приходил сюда Емельянов, было сделано. Надо было расходиться. Позвали сторожа, который спокойно объявил, что все кругом благополучно и спокойно. Потом ушли слесаря, а немного погодя Емельянов. Прощаясь со стариком, он пошутил:

— Значит, не хочется тебе с лавочником в союз вступать?

— А почему же? — лукаво сверкнул глазами сторож. — Если шибко попросит, так и вступлю!..

— Валяй! — засмеялся Емельянов и вышел.

Партийная кличка «Старик» вовсе не соответствовала годам Сергея Ивановича. Было ему не больше сорока-сорока пяти лет и ничего старческого ни в его лице, ни во всем его облике не было. И если родилась эта кличка и прочно прилипла к нему, то только разве потому, что был он положителен и обдуманно строг в своих поступках и отличался ясностью и мудростью своих речей и решений. Старика в организации очень ценили, к его словам прислушивались. Молодежь относилась к нему с каким-то подчеркнутым уважением. И в этом уважении была значительная доля страха. Боялись укоризненного взгляда Старика, его неодобрения, его скупой, но чувствительной насмешки. Кроме личных качеств Старика, обеспечивавших ему товарищеское уважение со стороны всех, с кем ему приходилось иметь дело в организации, он еще славился, как большой знаток Маркса.

— Он «Капитал» назубок знает, — говорили про него. — Его никакой цитатой из Маркса не собьешь!

Своими большими знаниями Старик хорошо и удачно пользовался в столкновениях с противниками. На массовках, где сталкивались в бесконечных и ожесточенных спорах народники и марксисты, Старик всегда выходил победителем. И он умел лучше других составить крепкую и волнующую и всегда насыщенную разительными фактами и обоснованную прокламацию.

Партийные обязанности бросали Старика из одного конца страны в другой. В этой суровой и глухой стране, оторванной от центров, он прижился дольше всего. Его умение хорошо конспирировать, разумная осторожность и какое-то особое чутье, не раз предостерегавшее его от неминуемой опасности, давали ему возможность прочно засиживаться здесь и не попадаться жандармам.

Он был одинок, и никто из самых даже близких партийных товарищей не знал ничего о его личной жизни, о том, как и чем живет он вне партийной работы, помимо революции. Другие переживали что-нибудь свое, личное, что порою никак не отражалось на их революционной работе, а иногда и мешало ей. У других были привязанности, огорчения и радости, близкие люди, возлюбленные, семья. У Старика ничего этого не было. Жил он бобылем и о том, как жил, никому не говорил и ни пред кем никогда даже мимолетно, даже случайно не раскрывал малейшего уголка своего сердца.

Когда кто-нибудь из товарищей затруднялся выполнить партийное поручение, ссылаясь на личную причину, то как бы велика и уважительна эта причина ни была, Старик хмурился и сурово выговаривал виновнику:

— Что ж вы, товарищ, думаете, что революцию можно совершить за чайным столом в кругу чад и домочадцев?..

Находились такие, кто, обсуждая поведение Старика, за его спиной толковали:

— Это же аскетизм, то, что он требует от нас! Мы не монахи и не автоматы! Мы — живые люди!..

— Революцию могут делать только настоящие живые люди! А он иной раз ставит вопрос слишком прямолинейно!..

Иные делали предположение:

— Старик, наверное, сам не способен ни на какие увлечения, засушил в себе всякие чувства, кроме служения революции... Вот оттого-то он так требователен к другим...

Но и тех и других негодующе и возмущенно останавливали товарищи, близко знавшие Старика.

— Старик прошел суровую школу! Он здорово хлебнул горя на своем веку! Нам всем надо равняться по нему...

Елена встретилась со Стариком незадолго до того, как ее поставили на работу в типографии. От Старика зависело окончательное решение, послать девушку сюда пли не посылать. Старик взглянул на Елену поверх очков и просто сказал:

— Работа тяжелая и ответственная... Выдержите?

— Мне кажется, выдержу, — так же просто ответила Елена.

— Хорошо все обдумали и взвесили? — еще раз спросил Старик.

У Елены обидчиво вздрогнули губы. Старик это заметил и слабо усмехнулся:

— Не обижайтесь. Нет ничего обидного в том, что я допрашиваю вас с пристрастием. Я нисколько не сомневаюсь в вашем искреннем желании работать в этой области, но вы молоды и вас может испугать одиночество, отрешенность от людей... Ведь вы будете совершенно отрезаны от всех товарищей, за исключением одного-двух...

— Я знаю это, Сергей Иванович...

— Значит все в порядке? — кивнул головой Старик и потрогал очки.

Елена тихо, с затаенной обидой ответила:

— Конечно.

Тогда лицо Старика снова на мгновенье осветилось улыбкой, и он произнес два слова:

— Ладно, девушка!

И было в звуке его голоса что-то такое необычное и неприсущее Старику, что Елена широко посмотрела на него и почувствовала, как неожиданная теплая нежность согрела ее, нежность к этому придирчивому, суровому человеку.

Об этих двух незначительных словах она вспоминала часто. Она попыталась понять и разгадать, отчего же ее так взволновал голос Старика, и не могла. И когда, сработавшись с Матвеем, она рассказала ему о своем разговоре со Стариком, о том, как ее сначала обидел его допрос, а потом согрели эти слова, Матвей задумчиво сказал:

— У Старика, видать, неизрасходованный запас нежности... Он умеет ценить человека. Но у него какое-то целомудрие в отношениях с людьми и больше всего боится он сантиментальности... Таких у нас, Елена, немало!..

Павел, не дождавшись полного выздоровления, с перевязанной рукою ушел из дому. Он огрызнулся на Галю, которая попыталась его задержать, и направился по своим делам.