Исаак Гольдберг - День разгорается Страница 37

Павел, не дождавшись полного выздоровления, с перевязанной рукою ушел из дому. Он огрызнулся на Галю, которая попыталась его задержать, и направился по своим делам.

Улицы, на которых он не бывал со дня погрома, показались ему празднично оживленными. Вышагивая по заснеженным тротуарам, он поглядывал на прохожих и беспричинно улыбался. Люди казались ему близкими и родными. Он ловил их улыбки, и ему хотелось заговаривать с незнакомыми, обмениваться с ними дружеской шуткой, весело и просто приветствовать их. Он остро и горячо чувствовал свою молодость и накопившийся в нем запас энергии. Ему нужно было двигаться, действовать, что-то делать. И он понимал, что сегодняшний день даст ему возможность действовать, работать, творить.

Он понимал, что предстоит тяжелая и упорная борьба, что нет еще полной победы и что завтра может потребовать больших и тяжких жертв. Он готов был, как ему казалось, на эти жертвы. Ведь недаром он вошел в революцию и целиком, доотказа отдал себя ей. Опасности? Гибель? — Ну, что ж, он готов к этому! Он готов, потому что в действии, в борьбе — жизнь!..

Улицы казались Павлу помолодевшими и нарядными. Помолодевшим и бодрым, несмотря на повязанную руку, почувствовал себя Павел. И эту свою бодрость и жажду деятельности и движения принес он к товарищам.

Его встретили приветливо. Осведомились о том, как заживают раны, спросили, не рано ли он вышел, не надо было ли ему еще подлечиться. Посмеялись незлобиво и дружески над чем-то. Потом замолчали. Молчание это слегка изумило Павла.

— Ну, что нового? Как дела? — спросил он, торопясь узнать как можно больше о том, что происходило во время его отсутствия.

Но ответы были уклончивы и односложны. Павла охватила тревога. В чем дело? Что с ними приключилось? Он собирался вспылить, рассердиться, но пришла Варвара Прокопьевна. Увидев его, она кивнула головой, словно только его и хотела встретить, и незаметно для Павла в комнате остались они двое.

Серые глаза пристально уставились на Павла. Он почувствовал себя неловко.

— Давайте, товарищ Павел, поговорим, — негромко и с каким-то упорством сказала Варвара Прокопьевна. — Надо кое-что выяснить...

— Выяснить? — вспыхнул Павел. — Что, Варвара Прокопьевна?

— Ваши настроения... Только будем совершенно искренни и откровенны...

— В чем дело? — растерялся Павел. — В чем дело?

— Ваши настроения, Павел, — повторила Варвара Прокопьевна, — а отсюда — ваши действия... Вы считаете себя настоящим революционным марксистом? — неожиданно спросила она.

Павел нетерпеливо вздернул голову вверх. Вопрос показался ему странным и ненужным.

— Конечно! — уверенно ответил он.

— А как согласовать этот ваш марксизм с вашими поступками?

— С какими поступками?

— Не горячитесь, Павел, — остановила его женщина, заметя, что он начинает нервничать, — постарайтесь выслушать меня спокойно... Мы давно уже замечаем некоторую непоследовательность с вашей стороны. Вспомните одну массовку, это было еще месяца два назад... Тогда вы выступали прямо по-эсеровски! И когда товарищи заметили вам это, вы не признали своей ошибки. Потом с дружинами у вас опять вышло что-то. Почему вы очутились в какой-то смешанной и неопределенной по составу? Почему вы действовали не по плану и согласились строить баррикаду там, где, может быть, и не следовало?.. Вы же знали, что организация выработала точный план, и ему должны были подчиниться все члены! В вас, Павел, есть что-то анархистское. Нехватает в вас дисциплины... Для вас революция вроде искусства, где главную роль играют личные способности... А это совсем не по-нашему. Нам не нужны герои, которые все время чувствуют свой героизм и любуются своими поступками...

— Варвара Прокопьевна!.. — вспыхнул Павел.

— Постойте, Павел. Я говорю о типе. Но у вас отдельные черты такого типа уже появляются. Вы кидаетесь из стороны в сторону. Достаточно ли вы подготовлены теоретически? Что, например, вы читали за последнее время?

В серых глазах мелькнули настойчивые огоньки.

— Вы меня экзаменуете как гимназистика!.. — пробормотал Павел.

— Я спрашиваю вас как старший товарищ, — спокойно отрезала Варвара Прокопьевна.

— Мне некогда было много читать. Разве такое время, чтобы сидеть за книгой! Я был занят... Мне давали поручения...

— Вам давали наш заграничный центральный орган. Внимательно ли вы читали его? Усваиваете ли вы основные моменты разногласий наших с меньшевиками?

— С меньшевиками я резался на массовках несколько раз!

— Да, я знаю. Но резались, как вы выражаетесь, очень своеобразно. Вы что-то очень путанно говорили о роли крестьянства, о земельном вопросе. У вас выходило, что аграрный вопрос можно решать только по-эсеровски... Хорошо, что другие товарищи во-время сумели исправить ваши ошибки... Вам, Павел, нельзя выступать от имени организации. И мы предлагаем вам воздерживаться от этого. Вообще лучше всего будет, если вы станете аккуратно исполнять поручения, которые даст вам организация, и займетесь собою, хорошенько почитайте. Вам подберут литературу, помогут...

Павел слушал молча. Уши у него горели. Ему было стыдно. И глухое недовольство против этой женщины, против товарищей, которые считают его каким-то недоучкой, которые обращаются с ним, как с провинившимся первоклассником, поднималось в нем и заливало его обжигающей волной.

Варвара Прокопьевна сбоку посмотрела на него и слабо улыбнулась.

— Вы не должны, Павел, сердиться на меня и на организацию. Поймите, что речь идет о большом деле... И о вас тоже. Из вас может и должен выйти настоящий революционер, а вы тянете в сторону беспочвенной и очень опасной романтики... Подумайте, Павел, и давайте останемся друзьями...

— Друзьями... — угрюмо пробормотал Павел и отвернулся.

— Мы подумаем, Павел, может быть, для вас лучше будет, если вы перейдете на работу в технику. Там вы сможете и собой заняться... Ну, вот все!

Возвращаясь домой, Павел уже не чувствовал себя молодым и бодрым. Обида уколола его и томила. И улицы кругом были чужие и враждебные.

Семинарист Самсонов был страшно занят. По всем учебным заведениям шла горячая работа: вырабатывали резкие требования начальству. Гимназисты составили резолюцию, в которой было пятьдесят пунктов. В женской гимназии эти пункты были целиком приняты. А семинаристы потребовали, чтобы для них резолюция была составлена совсем по-иному. Самсонов корпел над составлением семинарской резолюции и все время носился по разным комитетам и комиссиям.

Ректор семинарии архимандрит Евфимий, обеспокоенный кощунственными действиями вверенных ему будущих пастырей, пытался вызывать к себе на душеспасительные беседы особенно упорствующих и шумливых семинаристов. Самсонова он оторвал от его горячего занятия и принял с суровой ласковостью всепонимающего отца.

— Сын мой, — сказал он почтительно стоявшему пред ним юноше, — все мы в заблуждениях и в суете пребываем, а господь бог наш — он только один знает, насколь души наши этим омрачаются... О чем вы шумите и безобразничаете?

Самсонов встрепенулся и хотел изложить пространно и основательно ректору сущность требований семинаристов, но архимандрит вдруг сбился с тона и, сурово сдвинув брови, прикрикнул:

— Молчи, негодный! Как ты смеешь начальнику своему и попечителю дерзить?! Распустились! Страх божий забыли, уважением к старшим и почитанием начальства пренебрегли!.. Я вас! Я вас, бунтовщиков!..

— Ваше преподобие! — перебил Самсонов ректора, побагровев от собственной смелости. — Вы не кричите, ваше преподобие! Нынче не то, что было... да и я не маленький! У нас требования выработаны...

Архимандрит привстал с кресла, замахнулся на Самсонова посохом и, путаясь в длинной мантии, пошел, разгневанный и безмолвный от негодования, прямо на семинариста. Самсонов отскочил в сторону. Келейник подхватил ректора под руки и осторожно подвел к ближайшему дивану.

— Прочь!.. прочь! — изнемогая, прохрипел ректор. И когда Самсонов, быстро побежавший к выходу, был уже возле двери, архимандрит с вернувшейся к нему силой крикнул:

— В карцер! На хлеб и на воду!.. Шесть дней!..

По семинарии быстро разнеслись слухи о бурной сцене, происшедшей между ректором и Самсоновым. К Самсонову подходили товарищи и жадно расспрашивали его о подробностях. Занятия и так шли беспорядочно, но в этот день они совсем нарушились. Семинаристы бродили по общежитиям, шумно разговаривали и посмеивались над ректором, который еще смеет грозить старшеклассникам карцером в такое время!

А через полчаса после беседы в ректорском кабинете к Самсонову пришел сторож Анисим и деловито заявил:

— Ну-кася, господин семинарист, пожалуйте в карцер.

— Куда? — насмешливо переспросил Самсонов.

— Известно, в карцер, — охотно пояснил сторож, оглядываясь на подошедших семинаристов. — Высшее начальство приказало, и разговаривать нечего!