Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1 Страница 38

Очень довольный, что получил все, что в этом неудобном положении мог получить, я с нетерпением ждал следующей ночи, перебирая в голове запутанные варианты, пытаясь найти способ добиться больших услад; но гречанка, лелея в голове те же мысли, заставила меня признать ее ум более плодовитым, чем мой. После обеда она появилась со своим хозяином во дворе и говорила ему что-то, что он одобрил. Затем я увидел турецкого слугу и помогавшего ему стражника, тащивших большую корзину с товарами, которую они поставили под балконом, в то время как она поставила еще один тюк поверх двух других, вроде бы освобождая больше места для корзины. Проникнув в ее замысел, я затрясся от восторга. Я увидел, что таким образом она обеспечивает средство подняться ночью на два фута выше. Но что с того? Она окажется в самой неудобной позиции: наклонившись, она не сможет удержаться. Отверстие недостаточно большое для того, чтобы она смогла самостоятельно просунуть в него всю голову. В ярости оттого, что я не мог надеяться расширить эту дыру, я вытягивался, я ее изучал, и я не видел другого способа, чем разломать весь старый настил между двух балок снизу. Я иду в комнату; стражника там нет. Я выбираю самые мощные из всех клещей, что там вижу; я принимаюсь за работу, и после нескольких попыток, все время боясь быть захваченным врасплох, я вытягиваю четыре больших гвоздя, что удерживают настил на двух балках, и вот — я вижу себя мастером подъемных работ. Я оставляю настил на месте и с нетерпением жду ночи. Немного поев, я отправляюсь на балкон.

Объект моих желаний появился в полночь. Наблюдая с волнением, сколько ловкости ей понадобилось, чтобы взобраться на новый тюк, я между тем поднимаю свой настил, откладываю его в сторону, и, вытянувшись, предлагаю ей руку во всю длину, она хватается за нее, поднимается, и — она удивлена, выпрямившись и увидев себя на моем балконе до половины живота. Она протянула туда полностью свои голые руки без каких-либо затруднений.

Три или четыре минуты мы потратили на восхваления тому обстоятельству, что, не сговариваясь, оба действовали в одном направлении. Если в предыдущую ночь я был более ее хозяином, чем она моей хозяйкой, в эту ночь она полностью владела мной. Увы! Вытянувшись, насколько возможно, я не мог протянуть свои руки дальше, чем до ее середины. Я был в отчаянии; но она, охватывая всего меня своими руками, была опечалена тем, что могла удовлетворить только свой рот. Она изливала по-гречески тысячи проклятий тому, кто не сделал тюк больше, по крайней мере на полфута. Мы еще не были счастливы, но моя рука могла отчасти смягчить ярость гречанки. Наши удовольствия, хотя и стерильные, занимали нас до рассвета. Она удалилась без малейшего шума, и после того, как я положил на место настил, я пошел спать, нуждаясь в наибольшей степени в восстановлении сил.

Она сказала мне, что начинается малый Байрам, который продлится три дня, и она сможет прийти только на четвертый день. Это Пасха турок. Малый Байрам длится дольше, чем большой. Я провел эти три дня, наблюдая их обряды и непрерывные передвижения. В первую ночь после Байрама она сказала мне, держа меня в своих любящих руках, что она может быть счастлива, только принадлежа мне, и, будучи христианином, я мог бы купить ее, дождавшись в Анконе окончания их карантина. Я должен был ей признаться, что я беден, на что она вздохнула. На следующую ночь она сказала мне, что ее хозяин будет продавать ее за две тысячи пиастров, что она может дать их мне, что она девственница, и что я мог бы в этом убедиться, если бы тюк был побольше. Она сказала, что даст мне коробку с бриллиантами, из которых только один стоит две тысячи пиастров, и, продав остальные, мы могли бы жить спокойно, не опасаясь нищеты. Она сказала мне, что ее хозяин заметит пропажу коробки только после окончания карантина, и что он заподозрит любого, кроме нее. Я был влюблен в это создание, ее предложение меня беспокоило, но, проснувшись на следующий день, я больше не колебался. Она пришла на следующую ночь с коробкой, и когда я сказал ей, что не могу заставить себя стать соучастником воровства, она ответила, плача, что я не люблю ее так, как она любит меня, но что я истинный христианин. Это была последняя ночь. На следующий день, в полдень, начальник карантина должен был прийти и освободить нас. Прекрасная гречанка, полностью под влиянием своих чувств, и уже не в силах сопротивляться огню, сжигавшему ее душу, сказала мне, чтобы я встал, нагнулся, подхватил ее подмышки и вытянул ее всю на балкон. Что это за влюбленный, который смог бы противостоять такому приглашению. Голый, как гладиатор, я поднимаюсь, я наклоняюсь, я подхватываю ее подмышки, и, не прилагая усилий Милона из Кротона[56], вытаскиваю ее наверх; когда я хватаю ее за плечи, я слышу голос стражника, который говорит мне, — «Что вы делаете?». Я отпускаю ее, она убегает, и я падаю на живот. У меня нет сил подняться, и я позволяю стражнику мне помочь. Он думает, что усилие меня убьет, но я хуже чем мертв. Я не поднимаюсь, потому что могу его задушить. Наконец, я иду спать, ничего ему не говоря, и даже не вернув на место настил. Приор пришел утром, объявив нас свободными. Уходя оттуда с сокрушенным сердцем, я увидел гречанку, утирающую слезы.

Я нанес визит на биржу вместе с фра Стеффано, где он оставил меня с евреем, которому я должен был выплатить арендную плату за сданную мне мебель. Я отвел его к францисканцам, где отец Лазари дал мне десять цехинов и адрес епископа, который, после карантина на границе Тосканы, будет в Риме, где я должен его разыскать. После расплаты с евреем и плохого обеда в гостинице, я направился на биржу, чтобы увидеть фра Стеффано. По пути я имел несчастье встретить капитана Альбана, который осыпал меня оскорблениями из-за моего багажа, который я якобы забыл у него. После того, как я успокоил его, рассказав всю, достойную сожаления, историю, я дал ему расписку, в которой подтвердил, что я не имею к нему претензий. Я купил себе туфли и синий редингот.

На бирже я сказал фра Стеффано, что хотел бы отправиться в Санта-Каса Нотр-Дам-де-Лоретто, что я буду его ждать три дня, а оттуда мы могли бы отправиться в Рим вместе пешком. Он ответил, что не собирался идти в Лоретто, и что я раскаюсь в том, что презрел покровительство святого Франциска. На следующий день я отправился в Лоретто, чувствуя себя очень хорошо. Я пришел в этот святой город без сил. Первый раз в жизни я сделал пятнадцать миль пешком, утоляя жажду только водой, потому что вареное вино сожгло мне желудок. Несмотря на свою бедность, я не выглядел как нищий. Жара была необычайная. При входе в город я встретил аббата, выглядевшего респектабельно, преклонного возраста. Видя, что он внимательно меня рассматривает, я снял шляпу и спросил его, где есть приличное общежитие. Он ответил: «Видя, что кто-то вроде вас идет пешком, я полагаю, что вы приехали по обету, чтобы посетить это святое место. Ella venga meco[57]». Он сворачивает и приводит меня к красивому дому. Переговорив на отдалении с хозяином, он приблизился, говоря с благородным видом: ella sarà ben servita[58]. Я подумал, что они приняли меня за другого, но решил покориться обстоятельствам. Меня провели в апартаменты из трех комнат, где спальня была увешана дамасским полотном, стояла кровать под балдахином и открытый секретер со всем необходимым для письма. Слуга дал мне легкий домашний халат, а затем вышел и вернулся с другим слугой, несущим за два ушка большой бак, полный воды. Его поставили передо мной, меня разули вымыли мне ноги.

Вошла очень хорошо одетая женщина в сопровождении слуги, несущего простыни, и, сделав скромный реверанс, приготовила постель.

После умывания прозвенел колокол, они стали на колени, и я сделал то же. Это был «Анжелюс». Поставили прибор на маленький столик и спросили меня, какое я пью вино; я ответил Кьянти. Принесли газету и два серебряных подсвечника, а затем вышли. Через час был подан постный обед, очень вкусный, и, прежде чем я отправился спать, меня спросили, свой шоколад я хочу пить перед или после мессы. Я ответил, что перед, гадая про себя о смысле этого вопроса. Я ложусь, мне приносят ночник с отражателем и выходят. Я лежу в постели, подобную которой видел только во Франции. Все было предусмотрено на случай бессонницы, но я не испытывал в этом нужды. Я проспал около десяти часов. Ощущая на себе такую заботу, я уверился, что нахожусь не в общежитии, но смел ли предположить, что нахожусь в приюте? На следующее утро, после шоколада, — манерный парикмахер, который говорит, не дожидаясь вопросов. Полагая, что я не желаю оставлять бороду, он предлагает подправить мой пушок кончиками ножниц, после чего, по его словам, я стану выглядеть еще моложе.

— Кто вам сказал, что я хочу скрыть свой возраст?

— Это очень просто, потому что, если бы монсиньор не думал об этом, он бы не брился еще долгое время. Здесь графиня Марколини. Монсиньор ее знает? Я должен пойти ее причесать в полдень.