Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1 Страница 39

— Кто вам сказал, что я хочу скрыть свой возраст?

— Это очень просто, потому что, если бы монсиньор не думал об этом, он бы не брился еще долгое время. Здесь графиня Марколини. Монсиньор ее знает? Я должен пойти ее причесать в полдень.

Видя, что я не заинтересовался графиней, болтун продолжил:

— Монсеньор в первый раз поселился здесь? Во всех странах нашего Господа нет более прекрасного приюта.

— Я тоже так полагаю и я воздам о нем хвалы Его Святейшеству.

— О! Он это прекрасно знает! Он сам здесь бывал до возведения на престол. Если монсеньор Караффа с вами незнаком, он вам не представится.

Вот почему парикмахеры полезны иностранцам по всей Европе; но не следует их расспрашивать, ибо тогда они смешивают истину с ложью, и вместо того, чтобы рассказывать, сами выспрашивают. Полагая себя обязанным сделать визит монсеньору Караффа, я попросил себя к нему проводить. Он принял меня очень хорошо, и после того, как показал мне свою библиотеку, дал мне в качестве чичероне одного из своих аббатов, который был моего возраста, и которого я нашел исполненным разума. Он мне все показал. Этот аббат, если он еще жив, в настоящее время каноник Св. Иоанна Латеранского. Спустя двадцать восемь лет он оказался мне полезен в Риме.

На следующий день я причастился в памятном месте, где Дева Мария родила нашего Создателя. [59].

Я посвятил третий день тому, чтобы повидать все сокровища этого замечательного святилища. На следующий день рано утром я ушел, потратив только три паоли [60] в парикмахерской.

На полпути к Мачеррато я догнал фра Стеффано, шедшего очень медленно. Обрадовавшись мне, он рассказал, что оставил Анкону через два часа после меня, делал всего по три мили в день, и очень рад провести два месяца в этом путешествии, которое можно было бы проделать пешком за восемь дней. Я хочу, сказал он, прибыть в Рим свежим и здоровым, ничто меня не тревожит, и если вы в настроении так путешествовать, пойдемте со мной. Для святого Франциска не будет обременительно содержать нас обоих.

Этот лентяй был человек лет тридцати, рыжеволосый, комплекции очень мощной, настоящий крестьянин, который стал монахом, чтобы жить, не утомляя своего тела. Я ответил ему, что тороплюсь и не могу быть его компаньоном. Он сказал, что шагал бы в этот день вдвое быстрее, если бы я согласился взять его плащ, который очень тяжел. Я захотел попробовать, и он взял мой редингот. Мы стали как два комических персонажа, вызывавших смех у всех прохожих. Его плащ действительно весил как поклажа мула. В нем было двенадцать карманов, все полные, кроме того, большой задний карман, который он называл batticulo [61], в котором одном содержалось вдвое больше того, что могло поместиться во всех остальных: хлеб, вино, мясо, приготовленное, сырое и соленое, куры, яйца, сыры, ветчина, колбасы; этого было достаточно, чтобы кормить нас в течение двух недель. Я рассказал ему, как обо мне заботились в Лоретто, и он ответил, что если бы я у попросил монсиньора Караффа записку во все приюты в Риме, я бы нашел почти везде такой же прием. Во всех этих приютах, по его словам, относятся с предубеждением к святому Франциску, они не принимают нищенствующих монахов, но нам это безразлично, потому что приюты слишком далеко находятся друг от друга. Мы предпочитаем дома преданных ордену, которые можно найти на протяжении часа пути.

— Почему бы вам не останавливаться в ваших монастырях?

— Я не дурак. Во-первых, у меня как у беглого нет свидетельства в письменной форме, которое они всегда спрашивают; меня бы даже могли посадить в тюрьму, как проклятого жулика. Во-вторых, в наших монастырях не так хорошо, как у наших благодетелей.

— Как и почему вы беглец?

На этот вопрос он выдал мне историю своего тюремного заключения и побега, полную абсурда и измышлений. Он был дурак, в котором жил дух Арлекина, и который полагал своих слушателей еще большими дураками. В своей глупости, однако, он был тонок. Его религия была особой. Не желая быть святошей, он был скандалистом; чтобы развлечь компанию, он говорил возмутительные сальности. Он не имел ни малейшей склонности к женщинам или к любому другому виду безнравственности, и утверждал, что мы должны принимать это за добродетель, в то время, как это всего лишь недостаток темперамента. Все из этой области представлялось ему материалом для высмеивания, а когда он был немного навеселе, он задавал сотрапезникам, мужьям, женам, сыновьям и дочерям вопросы столь непристойные, что заставлял их краснеть. Грубиян над этим только смеялся.

Когда мы оказались в сотне шагов от дома жертвователя, он снова забрал свое пальто. Входя, он дал свое благословение всем, и вся семья вышла, чтобы поцеловать ему руку. Хозяйка дома обратилась к нему с просьбой отслужить мессу, он очень любезно попросил отвести его в ризницу церкви, что была в двадцати шагах оттуда.

— Разве вы забыли, сказал я ему на ухо, что мы завтракали?

— Это не ваше дело.

Я не посмел ответить, но, слушая его мессу, очень удивился, что он не знает регламента. Я нахожу это забавным, но самое смешное случается, когда после мессы он приступает к исповеди, и, после принятия исповеди от всего дома, решает отказать в отпущении грехов дочери хозяйки, юного создания двенадцати — тринадцати лет, очаровательной и очень красивой. Этот отказ делается публично, он ее ругает и грозит ей адом. Бедная девушка, опозоренная, вышла из церкви в слезах; поскольку я был глубоко тронут и заинтересовался ею, я сказал громко фра Стефано, что он сошел с ума, и побежал за ней, чтобы утешить ее, но она исчезла, наотрез отказавшись спуститься к столу. Эта выходка так меня разозлила, что мне захотелось его поколотить. Назвав его в присутствии всей семьи самозванцем и бесчестным палачом чести этой девушки, я спросил его, почему он отказал ей в отпущении грехов, и он заткнул мне рот, хладнокровно ответив, что он не может выдать тайну исповеди. Я не стал есть, решив отделаться от этого животного. Я должен был по выходе из этого дома получить один паоло за проклятую мессу, которой отметился этот негодяй. Я должен был сыграть роль его кассира.

Прежде, чем мы вышли на большую дорогу, я сказал ему, что покидаю его из-за риска быть осужденным на галеры вместе с ним. Среди упреков, что я ему сделал, я назвал его невежественным подлецом и, услышав в ответ, что я нищий, не мог удержаться, чтобы не отвесить ему удар, на который он хотел ответить ударом своей палки, но был мгновенно схвачен за руки. Затем, оставив его, я устремил свои шаги к Мачеррато. Через пятнадцать минут возчик, который возвращался пустым в Толентино, предложил подвезти меня за два паоли, и я согласился. Оттуда я мог бы за шесть паоли проехать в Фолиньо, но проклятая необходимость экономии помешала мне; чувствуя себя хорошо, я решил, что в состоянии пройти в Валсимаре пешком, куда и прибыл, будучи не в силах больше идти, после пяти часов марша. Пять часов способны довести до полного изнеможения молодого человека, пусть сильного и здорового, но не привыкшего к ходьбе. Я рухнул в кровать.

На следующий день, собираясь заплатить хозяину медной монетой, что лежала в кармане, я не могу найти в кармане брюк свой кошелек. У меня должно было быть там семь цехинов. Какое горе! Вспоминаю, что я забыл его на столе хозяина в Толентино, когда разменивал цехин, чтобы ему заплатить. Какое несчастье! Я отбросил с презрением мысль о пешем возвращении, с целью вернуть этот кошелек, который содержал все мое имущество. Мне казалось невозможным, чтобы тот, кто его взял, вернул бы мне, я не мог заставить себя пойти на определенные потери, основываясь на неопределенной надежде.

Я заплатил, и с горем в душе ступил на дорогу в Саравал, но за час до прихода туда, пройдя пешком пять часов и позавтракав в Муссии, я допустил оплошность, прыгнув через канаву, и так сильно подвернул ногу, что не мог ходить. Я сижу на краю канавы, не имея другого ресурса, кроме обычного, который религия предоставляет несчастным, находящимся в бедственном положении. Я прошу у Бога милости сделать так, чтобы мимо прошел кто-нибудь, кто может мне помочь. Полчаса спустя мимо прошел крестьянин за своим жеребенком, и за паоло перевез меня, располагающего состоянием в одиннадцать паоло медной монетой, в Саравал; для экономии я остановился у человека со злой физиономией, который за два паоло авансом пустил меня переночевать. Я спрашиваю хирурга, но он не может появиться раньше, чем назавтра. Я ложусь спать после безобразного ужина в отвратительную кровать, где я надеюсь, однако, поспать; но именно там меня поджидает мой злой гений, чтобы обрушить на меня адовы страдания. Пришли трое мужчин, вооруженных карабинами, строя страшные рожи, говоря друг с другом на жаргоне, которого я не понимаю, с руганью, с проклятиями, не обращая никакого внимания на меня. Выпивая и распевая песни до полуночи, они улеглись спать на охапки соломы, но, к моему удивлению, мой хозяин, пьяный и голый, явился и улегся рядом со мной, заявляя, что он рассмеется, если я скажу, что никогда не терпел подобного. Он говорит, богохульствуя, что весь ад не может помешать ему спать в своей постели. Я должен был уступить ему место, восклицая, — где я? На это восклицание он отвечал, что я нахожусь у самого честного сбира Церковного Государства. Мог ли я подумать, что нахожусь в компании проклятых врагов рода человеческого? Но это еще не все. Грубая свинья, едва улегшись, своими действиями и словами заявил мне свое позорное предложение таким образом, что заставил меня оттолкнуть его ударом в грудь, от которого он свалился с кровати. Он ругается, он поднимается и бросается снова в атаку, не слушая возражений. Я решил переместиться оттуда и устроиться на стуле, и, слава Богу, он этому не противится, потому что, прежде всего, хочет спать. Я провел самые печальные четыре часа. На рассвете этот палач, разбуженный своими товарищами, поднялся. Они выпили и, взяв свои карабины, ушли. В этом жалком состоянии я провел еще час, призывая кого-нибудь в помощь. Наконец, мальчик за байокко[62] пошел для меня за хирургом. Этот человек, посетив меня и уверив, что за три или четыре дня отдыха я вылечусь, посоветовал мне перебраться в гостиницу. Я последовал его совету и лег там в постель, после чего он полечил меня. Я отдал постирать мои рубашки, и обо мне позаботились. Я пришел к мнению, что надо обойтись без лечения, потому что наступал момент, когда, для того, чтобы уплатить хозяину, я должен буду продать свой редингот. Мне было стыдно. Очевидно, если бы я не обеспокоился из-за девочки, которой фра Стеффано отказал в отпущении грехов, я бы не оказался в нищете. Приходилось признать, что мое рвение было ошибкой. Если бы я мог помучиться с францисканцем, «если бы», «если бы», «если бы», и все эти проклятые «если бы», терзающие душу мыслящего несчастного, который, после долгих размышлений, оказывается еще более несчастным. Правда, однако, он при этом учится жить. Человек, который отгораживается от мыслей, никогда ничему не научится.