Галина Серебрякова - Юность Маркса Страница 39

На самом деле винодел прожил жизнь, не покидая боннской округи и зажигая только трубку да дрова в очаге. На частых исповедях Дубниц каялся лишь в том, что подмешивал в вино чистейшую рейнскую воду. Но, не желая лишать себя клиентов, он притворялся злодеем, то есть молчал и отвечал невпопад. Глухота помогала ему в этом.

Усевшись на бочках, столах и «плахах», студенты потребовали вина.

Карл предпочел сырой духоте подвала ночную свежесть и вместе с Кевенигом, Шмальгаузеиом и Шлейгом поднялся наверх.

— Я все-таки не вполне уяснил себе, в чем разногласия кружка Виндишмана с гермесианцами. Не заняться ли стариком Гермесом? — заметил Карл.

— Чепуха! — сказал Грюн. — Георг Гермес и Виндишман — оба ведут в католическую церковь. Та же бурда, только в иной посуде.

— Однако наши правоверные католики не устают предавать их анафеме. Не значит ли это, что небесный спор касается в действительности земных вещей? Иногда задать вопрос — значит начать нащупывать ответ… — отозвался Маркс.

12

Лето в Бонне проходило для Карла шумно, деятельно, порой бестолково. Он писал стихи, настойчиво учился, реабилитировал в спорах якобинцев и пугал филистеров.

Покончив с Гомером, он изучал иод руководством Шлегеля Проперция, деля по-прежнему учебное время между юриспруденцией и филологией. Элегии великого римского лирика увлекали юношу не меньше, чем эпос Гомера. Они отвечали неосознанной, упорной потребности в любви.

Незадолго до разъезда студентов на каникулы покончил жизнь самоубийством Пугге.

В безмятежном Бонне смерть его произвела сенсацию. Даже громогласно осудившие его поступок, как противоречащий христианскому долгу, профессора-католики но могли сдержать любопытства и пришли посмотреть на покойника. Старые и молодые девицы неистово оплакивали Пугге, которого отныне прозвали Вертером. Искали таинственную Шарлотту и завидовали ей. Поэты слагали стихи. У домика профессора галдели зеваки.

Самоубийца стал главной городской достопримечательностью. Хозяева постоялых дворов вместе с адресом собора, лучшей ресторации и театра объясняли дорогу к дому Пугге.

Студенты спорили о причине его смерти. Они отвергали любовную драму и объявляли, что профессор погиб из-за неотмщенной чести, долгов, проигрыша, перепоя. По вечерам за круглыми чайными столами, на балах, во время вальса и котильона, на базаре, в городском саду, в бане, на Рейне, во время лодочных гонок, в студенческих квартирах между кипячением пунша в полночь и варкой отрезвляющего кофе на рассвете — без устали гадали о том, почему умер Пугге.

Профессор энциклопедического права поступил жестоко, не учтя любопытства сограждан и не оставив обязательного предсмертного письма.

Может быть, его задушила монотонность жизни, предначертанной от начала до конца, жизни без целей, без новых мыслей, состоящей из ежегодно повторяемых от слова до слова лекций. Пыльному шлафроку Пугге предпочел саван. Картам, вину, сплетням — смерть.

Профессорский быт, профессорский мундир были покойному не по плечу. Он оказался в достаточной мере эгоистом, чтоб пожалеть себя настолько, насколько нужно, чтоб влезть в петлю.

Смерть его казалась Карлу свидетельством внутренней пустоты, убожества ума. Человеческий век слишком короток, чтоб тяготиться им. Тяготиться можно лишь сознанием недостаточности сроков, положенных на то, чтоб заглянуть в каждый угол природы и бытия. Марксу была чужда беспричинная тоска трусости, отступающей перед вопросами, поставленными жизнью, историей, эпохой.

Вскоре после похорон злополучного профессора, в середине августа, наступило время университетских вакаций. Маркс сдал зачеты и, отдав прощальные визиты, собрался в Трир.

В экипаже, запряженном цугом, вместе с неизменными Шмальгаузеном и Кевенигом Карл подкатил к остановке дилижансов, отходивших в полдень в Кёльн. В парадных четырехместных экипажах подъехали провожающие поэты «Веночка», во главе с Карлом Грюном. Под песни и прощальные приветствия друзей трирцы отправились домой.

13

Карл по-иному смотрел теперь на город своего детства. Уныло-провинциальным, затерянным между лесистыми холмами, опутанным паутиной суеверных предрассудков, показался ему Трир. В большой католический собор — к местной чудотворной мадонне, с порочным лицом и полуопущенными грешными глазами — из горных деревень приходят богомольцы выпрашивать защиты от помещиков. Просят у бога снижения налога, лучшего урожая винограда.

Как много, однако, в Трире монахов и монахинь! Одни похожи на черных летучих мышей, другие — на жаб.

Зажиточные горожане, чиновники, купцы набожны, чванливы, лицемерны. Прошел почти год, о многом иначе думает Карл, но неизменен Трир.

Все те же темы занимают неустанных посетителей «Казино» — Шлейгов, Хамахеров, Виттенбахов… Те же поглощают их заботы. Дамы в меру тратятся на благотворительные дела, в меру стареют. По-прежнему широко распространено словесное людоедство. Ни одно сборище не обходится без неутомимого обгладывания ближних.

Карл недоумевал, брезгливо отходя в сторону. С первых же дней по возвращении домой он ощутил городскую духоту. Только отец и Людвиг Вестфален остались для него прежними.

Юстиции советник значительно постарел; реже смеялись черные его глаза, мягче, утомленнее стали руки.

Кашель отца стал более глухим и надрывным. Между бровями выдавилась страдальческая морщинка, а на висках, под неживой прозрачной кожей, вздулись, указывая на распад, склеротические зеленые жилки.

Дела Генриха Маркса во время отсутствия Карла были нехороши, как и его здоровье. Кашель мешал выступать в суде. Ослабело горло. Клиенты начали считать адвоката старомодным. Подросло новое поколение. Генрих, утаивая горечь, перечислял сыну имена молодых конкурентов.

— Надо посторониться. Тесно. Они толкаются и опережают нас, стариков. Я сам был когда-то таким. У молодых просторнее глотка, крепче кулаки, свежее задор. Нужно вовремя убраться с дороги, чтобы не мешать своим детям. Пройдет еще несколько лет, и ты, Карл, будешь справедливо добиваться работы, как они. Разве могу я помешать тебе в этом? Мне пора на покой. Но кто поможет детям? Эдуард, увы, так слаб. Дочерям нелегко в настоящее время без приданого найти мужей. Только бы продержаться до того, как вы станете на ноги. Я уверен, ты принесешь мне счастье, Карл, — говорил Генрих, оставшись с сыном в небольшом саду за домом.

Была ночь. Пахли корицей завитые левкои. Блуждая по траве, Карл натыкался на кусты толстых георгинов. Пышные цветы напоминали трирских женщин, откормленных, больших, жеманных.

Софи сказала:

— Женщины похожи на цветы и птиц, мужчины — на зверей.

— А Женни? — спросил Карл.

— Цветущая акация.

— Чайная роза, — сказал Карл, которому акация показалась недостаточно красивой и душистой.

К удовольствию Софи, юстиции советник сравнил ее с пунцовой гвоздикой. Генриетте Маркс пришлось довольствоваться маком.

Долго спорили, подбирая сравнение госпоже Шлейг. Софи называла подругу матери красивой. Генрих Маркс не соглашался:

— Она пестра, переимчива, нахальна и криклива. Эта кривоносая женщина в лучшем случае — попугай.

Среди трирских горожан отыскалось множество сорок, цапель, павлинов, сов, ослов и свиней.

Карла нелегко было сравнить с кем-либо.

— Черный львенок, — сказал юстиции советник. Карл, закуривая, зажег спичку. Неяркий свет скользнул по узким, смуглым щекам, по черной гриве волос, отразился в карих глазах и пересек квадратный гигантский лоб — самое удивительное в лице юноши.

Вместо нерасторопного, угловатого подростка в Трир вернулся уверенный в своих силах молодой мужчина.

14

Софи любила наблюдать, сидя у окна, жизнь узкой Брюккенгассе.

Улица просыпалась рано. На рассвете въезжали в город крестьянские телеги. Рыбаки доставляли на рынок последний улов. Мозельская рыба жирная, крупная.

Молочницы привозили молоко на повозках, запряженных коричневыми осликами.

На подводах — корзины репы, моркови, салата, спаржи.

Лысая перламутровая спаржа Рейнландии ценилась иноземцами не меньше, чем рейнские вина.

Чиновники в выутюженных сюртуках и мундирах до колен, с папками дел под мышкой, проходили на службу.

Софи смотрела на улицу сквозь занавеску. Нелегко застегивать на спине корсаж кисейной нижней юбки и одновременно обозревать со второго этажа пешеходов. Она угадывала знакомых по походке и по тулье головных уборов, скрывающих лица.

Помещики прибывали редко ранее полудня в каретах, бричках и верхом.

В жаркие часы улица пустовала, но в сумерки на Брюккенгассе было многолюдно. Парад телег, повозок, пешеходов, овощных корзин, ведер, бидонов, устало бредет служилый люд.