Сергей Зарубин - Трубка снайпера Страница 4

– Все выполню, командир. Чего загоревал? Со мной не про­падешь.

– Нет, товарищ, все кончено… – Раненый снова бредил и метался. Временами возвращалось к нему сознание, и тогда он скрипел зубами.

– Ты не ушел? Воды принеси, не обижай… Хоть каплю… Ну! Чего ж ты?

Наступал рассвет, туманный и тихий. Раненый открыл глаза, застонал, закусил почерневшие губы и опять попросил воды. Номоконов приподнялся:

– Теперь принесу, потерпи, командир. Банку найду, ведро… Ожидай.

Поблизости источника не оказалось. На дне ложбинок– потрес­кавшаяся земля. Что делать? Одному не унести раненого… Ни крош­ки хлеба, ни капли воды… Куда исчез сержант? Где сейчас свои? Надо уходить. Оставить несчастного человека тоже нельзя.

Солдат вспорол кору березы, быстро сшил два куска прутьями и вышел на поляну. Размахивая одной коробкой, он сбивал с травы капли росы, сливал в другую. Есть! Боясь расплескать глоток драго­ценной влаги, Номоконов осторожно подошел к дереву, где ле­жал раненый:

– Эй, командир!

Майор лежал с закрытыми глазами, не отвечал, не дышал. Ощупал солдат его руки, сложил их на груди, застегнул у покойно­го ворот выцветшей гимнастерки. Закон тайги требовал отдать последнюю почесть человеку, скончавшемуся страны. У головы май­ора Номоконов склонился на колено, постоял немного, а потом встал, присел на пень, закурил трубку, задумался.

Вспомнил сержанта Попова, его насмешки, бегающие глаза и понял, что командир отделения нехороший человек. Почему он прямо не сказал, что бесполезно тащить смертельно раненного, что надо облегчить его последние минуты, а потом похоронить и вы­бираться к своим?

Чисто вымыл солдат свои руки о росистую траву, достал охотни­чий нож, еще раз послушал сердце умершего – нет, не билось оно – и принялся рыть яму. Долго хоронил он майора. Неписаный закон тайги требовал сразу не уходить от свежей могилы, а вспомнить жизнь умершего, его подвиги, добрые дела, удачную охоту. Ниче­го не знал Номоконов о командире в выцветшей гимнастерке. Гля­дя на могильный холмик, старательно прикрытый зелеными вет­ками, он хотел представить его родителей, жену и детей. С петлиц умершего Номоконов снял знаки различия и положил в карман – решил сообщить о случившемся своим начальникам. А потом встал, взял винтовку и пошел. Прежде всего надо было узнать, куда дева­лись сержант и рыжий санитар.

Следы остались: торопливые, неосторожные, вели они на вос­ток. Ломая сухие ветки, ступая на сучья, спотыкаясь о камни, двое людей, шагавших бок о бок, вышли из леса на открытую поляну, размеренным шагом перешли ее и, с силой упираясь носками в песчаный склон, полезли на бугор. Здесь постояли, закурили –оставили спички и клочок газеты. А потом следы, по-прежнему торопливые, описали полукруг и потянулись в обратную сторону, на запад. Может, так надо? Но линия фронта отодвинулась, ору­дийная пальба слышится далеко на востоке. Куда повернул сер­жант? Зачем? Вот здесь, под большой сосной, останавливался он, долго топтался. А у колодины оба долго лежали, наверное, спали: телами примяли траву, разгребли и отбросили прочь колючие сухие шишки. Глаза Номоконова искали предмет, который подсказал бы, какое решение приняли два человека, тесно прижавшихся на ночь друг к другу. Обрывок портянки, рассыпанная махорка, окурки… Но где предмет, который все скажет? Он должен быть здесь, в этом Номоконов не сомневался и продолжал поиски. В трухлявой сердцевине колоды оказались подсумок и документы. Денег не было. Письмо, фотография маленькой девочки, очень похожей на человека, которого зарыл Номоконов, командирское удостовере­ние… И красная книжица, которую те, кто имел ее, всегда очень берегли и не давали в чужие руки, – партийный билет.

Номоконов с презрением посмотрел на торопливые следы двух людей, тронувшихся после ночлега на запад, положил документы в карман, взял подсумок и пошел прочь. Теперь он понял, почему сержант Попов и рыжий санитар бросали на землю винтовку.

В овраге Номоконов осмотрел ее – легкую, аккуратную, совсем новенькую, с иссиня-черным вороненым стволом, передернул затвор, пересчитал патроны. Один в стволе, три в магазинной коробке и еще четыре обоймы в подсумке. Номоконов был удовлетворен: его призвали на войну, и он, солдат, должен быть вооруженным.

Совсем недавно человек из тайги впервые проехал почти че­рез всю страну и убедился, что она очень большая. Из окна вагона жадно смотрел на нескончаемые горные хребты и леса, видел боль­шие города и широкие степи. Промелькнуло очень много городов, деревень, вокзалов и эшелонов. Номоконов увидел тысячи людей, взявших оружие и решивших защищать свою большую страну.

Уже на первой остановке за Шилкой понял он, что для немецких танков, о которых с большой тревогой говорили еще в Нижнем Стане, препятствиями будут не только горные хребты, леса и реки. Неподалеку от железнодорожного полотна большая груп­па людей разучивала приемы штыкового боя, метала учебные гранаты, рыла окопы.

…Теперь в руках винтовка, и Номоконов знал, что делать даль­ше. Он был в своей стихии, знакомой ему с первых проблесков па­мяти. Рассеивался туман, кругом щебетали и пересвистывались птицы, чуть шелестела на деревьях листва. Долго слушал солдат знакомые звуки леса, а потом растер трухлявую гнилушку и подки­нул желтую пыльцу. Ветерок тянул с востока.

Под осторожными шагами таежного следопыта не ломались сучья, ни одну веточку не сбивал он своим телом. Понимал Номо­конов, что в лесу не встретятся ему машины, а немецких солдат он не боялся; твердо знал, что не умеют они лучше его ходить по лесу, что он увидит врагов первым.

Мелькнула серая тень: на поляне, у корней поваленной бе­резы, копошился барсук. Хотелось есть, и надо было испытать оружие. Номоконов решительно вскинул винтовку и прицелил­ся. Сумеречный зверек очень чуток – значит, поблизости людей нет. Словно огромный бич щелкнул и захлестнул барсука. Дол­го стоял Номоконов на пригорке не шелохнувшись, а когда убе­дился, что одиночный выстрел в большой войне никого не встре­вожил, пошел за добычей.

Пуля попала, как всегда, под ухо зверя, прошила голову насквозь, пробила толстое корневище дерева и куда-то умчалась. «Ловко бьет», – погладил солдат трехлинейку. Притащив барсука на пригорок, Номоконов освежевал его и разжег костерик. Шипело, жарилось мясо, нанизанное на колышки, а охотник сидел поодаль и прислушивался к лесным звукам. Позавтракав, он завернул немного мяса в шкурку барсука, привязал узелок к ремню, приторочил к поясу берестяные коробки и пошел дальше. Надо было найти сво­их. Номоконов нырял в овраги и пади, карабкался на пригорки, заби­рался в густые заросли кустарников, выходил на поляны.

Послышался шум, солдат замер. Метрах в двухстах от него шел по редколесью человек. Каска на голове, необычный по­крой военной формы… В руке у человека топор, за плечом на ремне винтовка. Оглядываясь по сторонам, он подходил к вале­жинам, остукивал их, деловито осматривал деревья. Вот чело­век подошел к сухой сосне и, не снимая винтовки, несколько раз рубанул топором. На рукаве кителя дровосека блеснул шев­рон. Сделав затеску, неизвестный повернулся лицом к чаще, где стоял Номоконов.

Сомнений не было: каска с небольшими выступами, золотистый угольник на рукаве, необычные петлицы, топор с очень длинной черной рукояткой – все было нерусское, ранее не виданное. Фа­шист! Номоконов затаился, хотелось поближе посмотреть на че­ловека из Германии, который пришел с войной.

Немец уселся на валежину, закурил и вдруг торопливо вски­нул винтовку. С пронзительным криком над ним пролетела неболь­шая красногрудая птица, уселась на ствол сосны, которую только что рубили, и застучала клювом. Прогремел раскатистый выстрел. Пуля сорвала кусок коры и спугнула птицу.

«Дятлов едят, что ли?» – подумал Номоконов, не сводя глаз с промахнувшегося человека.

Проводив взглядом улетевшую птицу, немец закинул винтов­ку за плечо и неторопливо пошел вниз по склону.

Фашисты нарушили мирный труд людей. Из-за них оставил Номоконов свой дом в Нижнем Стане и оказался в неведомых краях. На пути к фронту, в короткие минуты стоянок, видел солдат поезда с ранеными. Обросших, очень бледных людей тащили на носилках, и все говорили, что их искалечили немцы. Враги подняли руку и на Номоконова: оглушили, рассекли лоб, опали­ли волосы. На его глазах разгромили полевой госпиталь с ране­ными и оставили без отца девочку, карточка которой была те­перь в его кармане.

Нет, не об этом подумал Номоконов, когда впервые в жизни наводил винтовку на человека. Встало на миг перед глазами лицо Владимира. Там, на Шилкинском вокзале, у эшелона скатилась слеза по смуглой щеке сына: уезжая, отец коротко и строго сказал, что начался «шургун»1, поэтому придется бросить шко­лу и взять на свои плечи все заботы о семье. И еще одно чувство всколыхнуло сердце человека из тайги. В чужом лесу немец гру­бо пинал, ранил-рубил деревья, стрелял в смирную птицу, кото­рую никто не трогает. И, наконец, захотелось узнать: крепки ли немцы на пулю? Бывало, в тайге медведи затихали после перво­го выстрела, а насквозь простреленные, с перебитыми ногами росомахи уходили от охотников. Эти шкодливые и сильные зве­ри крепки на пулю.