Степан Злобин - Степан Разин (Книга 2) Страница 41

Так шли недели ее замужества, похожего на суровое заключенье в тюрьме, но она не сдавалась...

– Никитка, гляди, утоплюсь! – пригрозилась Маша.

– Баба с возу – кобыле легче! – ответил Никита. – Каб я тебя из воды не волок, и давно бы женился на доброй девице, детей нарожал да покой бы ведал! Повдовею – женюсь!

Никита ушел. Возвратился хмельной, поздно ночью, свалился спать. Маша билась, стучала, покуда сорвала запор, и бежала... Только тут и узнала она, что два дня назад Разин с казацким войском покинул город...

На Волге она оставила свое платье: «Пусть думает, что утопилась, да женится снова!» Вымылась в Волге, точно как в давнее утро, когда все тот же Никита в первую ночь ею овладел у костра.

Оделась в чистое, что захватила с собой, и пошла вдоль берега. Невдалеке одинокий рыбак возился, спуская челн, и они сговорились... Пошли на верховья без всяких запасов. Их кормили арбузы, да огурцы, да чеснок, которые были в лодке, да рыба...

Старик мало спал – только в тот час, покуда на берегу Маша пекла или варила рыбу.

Черный Яр миновался.

Ладью окликали не раз казачьи дозоры. Старик объяснял им сам по своей догадке, что Маша едет за мужем, который сошел в казаки. Дозорные усмехались, шутили.

– Была бы моя такой кралей, вовек не ушел бы от ней!

– Брось его, ты меня полюби, казачка!

– Мой краше! – сказала Марья, сама с удивлением ощутив у себя на лице задорную и приветливую улыбку.

Только тут она поняла, что свободна, что Никита за ней не погонится, не догадается, где она...

И она рассмеялась от сердца.

Шатер атамана стоял не в городе, а на прибрежном холме. Вокруг него табором у костров сидели казаки. Царицынские горожанки перед закатом сходили к ним, пели песни, смеялись, грызли еще зеленые, молодые орешки, лущили гороховые стручки, подсолнухи, арбузное и тыквенное семя.

Маша вмешалась в казачьи толпы. Она не смела сама подойти к шатру атамана. Ей было страшно. А вдруг он, еще раз обманутый ею, не примет ее, прогонит...

Несколько раз проходила она мимо его шатра.

«Спит он и не чует, что я пришла!» – думалось ей.

– Садись с нами, женушка, к свежей ушице! – Казак протянул ей ложку. – Сама из каких? – спросил он.

– Из посадских.

– Не наша! – отозвалась царицынская казачка, сидевшая тут же.

– Коль с нами, то наша! – со смехом ответил казак.

– Хороша Маша! Как звать-то тебя? – обратился второй.

– А сам сказал: Маша! – бойко откликнулась Марья.

– Знать, угадал?! – радостно подскочил тот и обнял ее.

Маша ударила его ложкой по лбу.

– Поймал леща! – засмеялись вокруг казаки. – Ай да женка! Пригожа да поворотлива! Чья ты, казачка?

– А чья, тот ведает сам!.. – ответила Маша и растерянно заморгала, не веря своим глазам: между казачьих костров, освещенный лучами заката, как в пурпуре, шел к ней Степан Тимофеевич.

Она встала ему навстречу. Бледность покрыла ее лицо. Ноги ее едва удержали. Так, с ложкой в руках, смятенная и недвижная, как неживая, ждала она его приближенья. Он подошел к ней вплотную, взглянул в глаза.

– Пришла? – спросил просто и внятно.

Хозяйской рукой он взял ее за руку и повел с собою в шатер.

– Вот те и «чья казачка»! – изумленно послышалось за ее спиной.

– И ложку мою унесла! Чем уху хлебать стану?!

Маша оправилась. Брызнув веселым, трепещущим смехом, она обернулась и кинула ложку:

– Лови!..

И казаки увидели словно какое-то чудо. Казачка преобразилась: жаркий румянец взыграл на ее щеках, глаза засияли, как звезды, полные-полные радостью.

Она вошла с атаманом в шатер...

– Марья! – сказал Степан то же самое слово, как год назад.

Но тогда она изо всех сил старалась не глянуть в его колдовские глаза. А теперь, притянув к себе ее за покатые жаркие плечи, он смотрел ей в лицо, смотрел близко и жадно...

– Дождался тебя, – прошептал, обжигая дыханьем ее губы, а глаза его утонули в ее огромных темных глазах, широко открытых навстречу еще небывалому счастью...

Июльская знойная ночь опустилась над берегом Волги. Звезды висели близко, мохнатые в мареве и большие. Под берегом от зноя тревожно плескалась крупная и мелкая рыба. Степан спустил полог, отделяя себя и Машу от мира словно бы крепостной стеною. За тонким шелковым пологом беспокойно ворочался и возился казацкий табор. Без перерыва сухим томительным шелестом трещали кузнечики, призывая своих кузнечих. По временам, пролетая, кричала ночная птица.

Дозорный казак, молодой Тереша, во мраке бродил у шатра атамана, стараясь держаться в сторонке...

В Черкасске в войсковой избе сидел писарь и двое разинских есаулов. Редко и мало кто приходил туда.

Разинские справляли свои дела в Кагальницком городке: оттуда высылали заставы, дозоры, там вербовали казаков в помощь Разину на Волгу, оттуда давали и проходные грамоты в верховья.

Донское домовитое понизовье притихло: кто не был убит и не скрылся, те не показывались на улицах, тихо сидели по своим куреням. Даже тайную переписку с Москвой и Астраханью они прекратили, чтобы, боже спаси, не навлечь недовольство и гнев кагальницких «заводчиков».

Корнила Ходнев постарел и осунулся. Он тоже вел тихую жизнь, затаив всю ненависть к крестнику, оберегаясь сказать лишнее слово, но не оставив надежды на то, что бояре свернут шею Разину.

«Да и как не свернуть! – рассуждал атаман. – То держава великая, войско! А то пустой сброд: от пашни отбились, к ружью не прибились... Сойдут на низовья с десяток приказов стрельцов – тысяч в пять али в семь, ударят на Стеньку – и кончится крестник, как не был! Уразумиет тогда, песий сын, как у крестного батьки из рук хватать булаву... Тоже гетман голяцкий знайшовся! Таких гетьманов геть!.. В Персиде, однако, он бил басурманов, – припомнил с опаской Корнила. – Да то басурманы, не царское войско! – успокоил себя атаман. Но опять спохватился: – На обманство язычник Степанка хитер!.. Может, Яицкий город опять воевать захочет? Да нет, уж научен в Яицком городке. Туда не пойдет! Царицын не взять ему, нет! И Астрахань – тоже никак... Вот разве что Черный Яр– А в Черном Яру не сдержать осады. Бояре придут – заморят... В Черном Яру и запасов-то нет для осады!.. В верховья, к Казани да к Нижнему, он не дерзнет – там близко Москва, да к тому ж никогда не бывало того, чтобы лезли казаки в верховья. Чего им там делать?!»

И вдруг пришла весть, что Степан взял Царицын, разбил стрельцов и победил татар... Все домовитое понизовье стало еще осторожней и тише.

Корнила занимался хозяйством. Овцы, павлины, бахчи, огород, сад – вот вся была и утеха. В саду надумал он разводить виноград и грузинские розы, которые привез армянский купец с берега моря.

Почти все работники атамана ушли на Волгу. Осталось несколько стариков. Двое-трое из них ловили рыбу на весь атаманский двор. Как-то Корнила с одним из своих рыбаков собрался рыбачить. Петрушка, пасынок, его отговаривал: не мозолить ворам глаза, лучше сидеть во дворе. Атаман не послушался, вышел в челне на низовье.

Из камышей навстречу выплыл челнок черкасского рыбака Прокопа Горюнова.

Прокоп был с детства «испорчен». Его часто били припадки, во время которых он падал с ног и колотился об пол с пеною на губах, выкрикивая что-то бессвязное. «Порча» его взрастила не воином. Он никогда не ходил в походы, не садился в седло, не пил пенной «горилки», ни даже хмельного пива. Когда-то он жил в работниках у Корнилы, потом ушел от него, стал рыбачить, и так все знали его как рыбака. Прокоп был угрюм, молчалив. Люди считали, что он завистлив, боялись его черных глаз, словно, «порченый» сам, он мог принести такую же «порчу» людям одним только завистливым взглядом. Часто припадки случались с ним и в церкви, во время молитвы. С детства поп пробовал отчитывать его молитвами «от беса», который его мучил, но отчитка не помогла. Не помогли ни наговоры, ни травы, которыми пытался лечить его черкасский лекарь Мироха. Клички «Порченый» и «Бесноватый» навек пристали к Прокопу.

Привыкнув к тому, что казаки ему перестали кланяться, Корнила и сам отвернулся. Но рыбак окликнул его:

– Здоров, Корней Яковлич!

– Здрав будь, Прокопе, – отозвался и Корнила. – Как лов?

– Ничего, слава богу... помалу ловлю...

– Отчего помалу? – спросил атаман.

– Да снасть не велика.

– А слышь-ка, Прокоп! – оживился Корнила. – Работники у меня сошли к крестнику, Стеньке. Сети есть. Заходи...

«Ишь ты, ласковый стал!» – подумал Прокоп.

– Ты в сети, батька, меня не заманивай, – вслух сказал он. – Не судак, как раз – щука, и сеть прокушу! Ей пра!

– Как хошь! – равнодушно отозвался атаман. – Береженого бог бережет! Степана страшишься ко мне заходить? Ну, ну, берегись. Я Семену Лысову отдам сеть. А то бы недорого взял...

Он знал, что Семен Лысов и Прокопий враги, что пуще всего Прокоп не простил бы себе, если бы дешевые сети, вместо него, достались Семену. Семен Лысов от разинцев сидел в войсковой избе, а так как в ней дела было теперь немного, то почасту рыбачил. В недавние дни случилось, что Семен с Прокопом сцепились чуть ли не в драку из-за того, что хотели ставить сеть непременно оба в одном месте.