Галина Серебрякова - Юность Маркса Страница 41

— Прошло более года, — говорит в это время Вестфален, — с тех пор, как Женни достигла совершеннолетия. Я выделил приходящуюся на ее долю часть капитала. По моему совету, она вложила его в аренду виноградников. Мне казалось правильным добиться прибыли таким образом.

— В последнее десятилетие виноград — не доходная статья. Однако мертвый капитал еще хуже.

— Я надеюсь, в течение ближайших лет Женни найдет себе достойного супруга, и он вместо меня будет заботиться о ее делах. Мы с вами, дорогой Генрих, — неважные коммерсанты.

— И что печально, — ответил Генрих Маркс, — наши дети также непрактичны. Карл, к примеру: счастливо одаренный природой, он, увы, совершенно не умеет обращаться с презренным металлом.

После экосеза оркестр снова играл вальс. Женни танцевала с Карлом.

Десятая барышня Шлейг, оставшаяся без кавалера и потому обиженная, отыскала в толпе Паулину Пенс. Эта ученая девица, завистливый и ханжеский язык которой имел в Трире мрачную известность, развлекалась на балах только злословием.

— Похоже, — сказала барышня Шлейг, состроив наивную гримасу, — что Женни затеяла роман.

— Неужели с Марксом? — усомнилась Паулина, но прыщи ее покраснели и глаза ехидно округлились. — Кто такой Карл? Сын провинциального адвоката, студентик, каких много. К тому же моложе ее на целых четыре года. Я бы держала его подальше. Без чинов, без денег, пока что без имени, — какой в нем толк?

— Но Женни со странностями. Стольких отвергла! Будь мы с тобой баронессами, не торчали бы в Трире.

— Да, у Женни фон Вестфален есть характер, — многозначительно заявила Паулина, крайне обрадованная новой сплетней.

Генрих Маркс быстро уставал. От света, суеты, музыки у него кружилась голова. Першило в горле. Задолго до полуночи он почувствовал себя совсем больным и попросил жену и дочь уйти из «Казино».

Карл остался до конца танцев и проводил семью Вестфаленов…

С Римской улицы он возвращался умышленно медленно, совсем один. Город спал. Ничто не мешало думам и воспоминаниям. Запах волос Женни, которых он касался в вальсе, еще ласкал обоняние. Карл любовно перебирал каждое сказанное ею слово.

— Обожаемая, единственная…

Дома Карл услыхал раздирающий слух кашель отца и медленное шарканье его домашних туфель.

Отец ждал сына у дверей кабинета.

Карл обрадовался. Разговор, который он никак до сих пор не мог решиться начать, завязался сам собой.

— Ты слишком много времени проводишь в обществе своего прелестного друга, Карл. Как бы это не повредило ее репутации. Город полон злобных кумушек и дур. Вряд ли кто-нибудь поймет сущность ваших отношений. Я надеюсь, вас связывают узы подлинной, святой дружбы.

— Более того, отец, — пас связывает любовь.

Юстиции советник, давно ожидавший этого признания, однако же вспылил.

— Нет слов, барышня фон Вестфален — замечательное создание природы. Но она на четыре года старше тебя: тебе всего восемнадцать лет. Обязательство брака нерушимо, но кто поручится за сердце юноши восемнадцати лет! Ты разобьешь жизнь лучшей из лучших девушек. В твоем возрасте любовь — охапка соломы, горящая ярко, но сгорающая быстро. Кто знает, небесная или фаустовская страсть снизошла на тебя. Увы, ты сам можешь заблуждаться. Увлечение одурманивает наш рассудок.

— Но, отец…

— Не прерывай меня. Опыт твоей жизни в Бонне — тяжелый приговор. Способен ли ты к житейскому счастью? Можешь ли сделать счастливой свою жену и детей, которые будут у вас? О Карл, я полон страха за твое будущее. Подожди взваливать на свои неокрепшие плечи сладкую, но тяжелую ношу брака. Вестфалены знатны и бедны. То и другое может стать причиной страданий для вас обоих. Ты — всего лишь сын адвоката. Ты тоже беден. Не нужно, Карл, закрывать глаза на наше положение. Я стар, главное — болен. Какие-нибудь двадцать тысяч талеров на всю семью — все, что я оставлю вам. Думал ли ты о сестрах?.. А братья? Эдуард одной ногой в могиле… Мать достойна того, чтобы дожить свой вок без забот о насущном хлебе. Ты — главная надежда моей жизни, моя гордость и радость — в восемнадцать лет связываешь свое сердце, предопределяешь свое будущее.

— Я горжусь тем, что Женни меня любит, — с пылкой решительностью ответил Карл, отбрасывая доводы отца.

Юстиции советник знал сына. В словах Карла прозвучала такая непреклонность, что переубеждать его было бесполезно.

— Хорошо, — сказал Генрих Маркс, сдаваясь, — Женни более, чем кто-либо другой, рождена для счастья. Если ты сумеешь дать ей это счастье, твой отец умрет спокойно. Докажи! Я так верю в тебя и столько от тебя жду, мое дитя…

Карл несколько раз поцеловал его.

Он рассказал отцу все без утайки. Решено было тайного обручения с Женни не разглашать, осторожно подготовить Вестфаленов к этому известию. Юстиции советник обещал помочь сыну, охранять девушку, когда Карл уедет в Берлин продолжать учение.

Старику, однако, было нелегко примириться с мыслью, что о происшедшем не знали родители невесты.

Карл лег в постель лишь с восходом солнца и, прежде чем уснуть, отыскал в томике Шелли любимые стихи:

И я решил быть твердым навсегда…И стал я накоплять с того мгновеньяПознанья из запретных рудников.К тиранам полон был пренебреженья,Не принимал мой ум пустых их слов.И для души в тех горницах сокрытыхСебе сковал я светлую бронюИз чаяний, из мыслей, вместе слитых,Которым никогда не изменю…       Я рос, но вдруг почувствовал однажды,       Что я один, что дух мой полон жажды…В груди был лед, покуда я, любя,Не ожил под лучом, узнав тебя.О друг мой, как над лугом омертвелым,Ты в сердце у меня весну зажгла,Вся — красота, одним движеньем смелымТы, вольная, оковы порвала.Условности презрела ты и ясно,Как вольный луч, прошла меж облаков.

КНИГА ВТОРАЯ

Глава первая

Иоганн Сток

1

Сток нащупал в полутьме кровать и лег.

Нелегко было поднять стиснутые кандалами, ставшие чужими и грузными ноги. Болело избитое тело, жгли незаживающие ссадины. В мозгу назойливо покачивалось колючее: «Светло, светло…»

Почему именно это слово дрожало в ушах?.. Сток по знал, да и не спрашивал себя. Он ни о чем не думал.

Переступая порог тюрьмы, Сток жадно старался захватить с собой и дымчатый вечерний цвет неба, и унылый скрип пароходного колеса, и заплаканное лицо Женевьевы… Но, очутившись за крепостной стеной, он сразу позабыл все. Мимо облупившейся яично-желтой караулки, мимо полосатых будок часовых его провели в канцелярию тюрьмы.

В низкой комнате было душно и накурено. На узком рябом столе спал дежурный офицер. Стража почтительно ждала его пробуждения, и Сток мог осмотреться вокруг.

Прямо против дверей висели на стене шашки, громоздкий пистолет и тонкие коричневые змеевидные ремни. Гладкие крепкие палки стояли прислоненные к подоконнику.

Сток поежился, вспомнив рассказы о страшных избиениях в тюрьмах, но ремни и палки притягивали его взгляд. В углу под ремнями лежали рядами кандалы, наручники, цепи.

Офицер проснулся, сполз со стола. Запахивая полы мундира, чертыхаясь, он подошел к Стоку и, зевая, спросил:

— Дворянин?

Сток зло выпрямился.

— Плебей.

Выслушав ответ, офицер раскурил папироску и, казалось, перестал обращать внимание на портного. Курил он долго и непрерывно шагал по комнате, выпятив грудь, поворачиваясь на каблуках, как на параде. Монотонная маршировка офицера казалась издевкой.

С последним выдохом дыма заспанное и тупое выражение исчезло с офицерского лица.

— Эй ты, кривоногий, руки по швам! — скомандовал он Стоку и приказал позвать смотрителя башни.

Тот вскоре явился.

Сток тщательно пытался разобраться в этих новых людях, которым отныне принадлежал. Он стал рабом тюрьмы, дежурного офицера, смотрителя Штерринга. Глаза Стока замечали только мундиры, сапоги, очертания голов, методичность движений, выправку тюремной администрации. Узник воспринимал людей как страшные части единого механизма, называемого немецкой монархией.

Их лица ему ничего не говорили, — они были бездушны, как кандалы, цепи, палки, как рукоятки ремней, более или менее нарядные.

У смотрителя Штерринга были, однако, отличные зубы, были глаза, чтобы целиться без промаха, была годная для поклонов голова. Были ли под прилизанными волосами, причесанными на пробор, мысли и чувства, Сток себе не представлял.

Петер Штерринг внимательно разглядывал арестанта и, казалось, медленно соображал что-то.