Вероника Тутенко - Дар кариатид Страница 41

— Geht zu mir, nach Hause, — махнул рукой мальчик, показывая в глубь сарая.

Внутри не было даже стола. Новые нары от стены до стены пахли свежеспиленными досками, на которых не стесались еще зазубрины.

В два маленьких с толстыми решетками окошка скудно струился утренний свет, обличающий убогость помещения, в котором был всего один предмет — цинковый бак с крышей у двери — параша.

Узники грустно переглянулись.

Дверь снова тяжело закрылась, ключ скрипнул в замочной скважине.

Нина выглянула в окошко. Мальчик удалялся на своем велосипеде обратно в сторону черного замка.

— Ну вот и приехали, — крякнул отец большого семейства, снимая пальто, слишком жаркое для устоявшихся весенних дней, и сел на нары.

— Что теперь будет с нашими детьми, Ванечка! — взялась за голову его жена.

— Что будет, то будет, — мрачно рассудил Иван. — Ты полезай-ка лучше наверх. Нечего людей заражать. Лучше полежи с дороги.

Женщина послушно забралась на верхние нары.

— А нары-то фрицы специально для нас выстилали, — невесело усмехнулся дядя Федор. — Ждали, видать, в гости.

Илья тут же принялся исследовать помещение, которому на неопределенное время предстояло стать их домом. Примечательна в нем была только маленькая дверца напротив нар. Она была не заперта, за ней оказалась маленькая кухня.

Через секунду Илья был уже там. Такая же дверь вела в кухоньку с другой стороны. Но напрасно Илья пытался её открыть. Дверь была заперта с другой стороны.

— Иван, ты детей бы спать уложил, — слабо подала сверху голос женщина, заслышав подозрительный шорох. — Опять Илья что-то там проказничает?

Надя и Павлик, не дожидаясь приказания отца, полезли к стенке, расстелили на досках верхнюю одежду и растянулись поперёк на нижних нарах. Остальные сели рядом с Иваном.

Все молчали, все думали об одном и том же. Что будет завтра, послезавтра и потом?

В наступившей тишине было слышно, как поблизости блеяли овцы. Женщина на верхних нарах кашляла, ворочалась, не могла уснуть, и от этого кашля тишина казалась зловещей, как будто в ней слышались подступающие шаги самой смерти.

— Сейчас нас поведут работать, — мрачно пообещал дядя Фёдор.

Но день тускнел, растворялись в сумерках солнечные блики на деревянном полу. За узниками так никто и не вернулся.

Только к концу дня ключ осторожно повернулся в замке.

За дверью стоял Кристоф. На нем была все та же шляпа с зеленым пером.

Мальчик мялся на пороге и опасливо косился на второй ярус нар, где кашляла больная. Помощник Шрайбера боялся заразиться.

В руках Кристоф держал верхом набитую сумку. Мальчик вывернул её наизнанку, и на пол с грохотом вывалились деревянные башмаки.

Не говоря ни слова. Кристоф вышел за дверь.

Пар было девять разных размеров, чтобы каждый мог подобрать что-нибудь более или менее подходящее для себя.

Нине и Наде башмаки оказались велики, но других не было.

— Зато на вырост хорошо, — брякнул в утешение Володя и тут же как будто укусил себя за язык. На вырост! Тоже еще обновки. Кандалы деревянные.

Случайно оброненная фраза повисла в воздухе. Володя ссутулился еще больше, как будто ждал, что на его спину опустится что-то тяжелое.

Но каждый понимал: война не закончится скоро, и обновки-кандалы на вырост — довольно предусмотрительно со стороны лесника.

Первый день в немецком сарае был началом долгой череды тяжелых дней, изнуряющих, голодных. Не для того, чтобы спать на нарах, они в Германии. Не для того…

К вечеру голод снова настойчиво дал знать о себе.

— Сейчас бы по мисочке того пойла, что утром давали, — мечтательно проворчал Иван, рисуя в воображении сладкие рыбьи головы, но от упоминания о еде, все еще острее ощутили, что не ели ничего с самого утра.

Чтобы хоть немного заглушить голод, узники принялись укладываться спать.

Иван осторожно растолкал младших детей:

— А ну ложитесь как положено. Ишь! Заняли все нары!

Сонно бормоча и зевая, дети послушно перебрались к окошку.

Илюшка с Володей примостились рядом.

— Устал я что-то за день, — зевнул Иван и опустился на нары возле сыновей. — А что будет завтра — не известно.

У двери легли дядя Федор с тетей Марусей, и места на нарах внизу не осталось.

Нина помялась немного у окошка.

— Что стоишь? Полезай наверх к Насте! — скомандовал Иван и уже через пару минут громко захрапел.

На кухне послышались голоса, мужской и женский. Говорили по-польски. Илья хотел было выглянуть в щёлку, но невзначай задел отца.

— А ну спать! — шикнул на непослушного Иван.

Голоса на кухне вскоре смолкли.

Дядя Фёдор еще долго примерял внизу деревянную обувь, и лицо его при этом выражало стойкое недоумение.

— Ложился бы уже, — пыталась оторвать его от бессмысленного занятия тетя Маруся.

Но дядя Фёдор вертел и вертел в руке немецкий башмак, как будто важнее в этот миг не было ничего во всем мире.

— Вот что для нас придумали, сволочи, — враждебно косился на обновку в руке дядя Федор, переводил взгляд на валенки, в которых приехал, и которые аккуратно прижавшись один к другому, стояли на полу. — Это тебе не наши лапти. В таких, сколько не ходи, сколько спину не гни — не собьются.

Тетя Маруся вздохнула и повернулась к двери. Что без толку ворчать да причитать, да жаловаться на судьбу? Завтра будет день, тяжелый день, а пока можно закрыть глаза, и пусть приснятся родная деревня и речка, и лес… Берёзы, опята, подосиновики и важный белый гриб на поляне, усыпанной жёлтыми, красными листьями — полный лес пахучих, чуть влажных грибов…

Глава 29

Мастер Пауль

На рассвете Нину разбудил кашель. Приступ чахотки бил изможденное тело соседки. Она закрывала рот рукой и бросала комья мокроты прямо над собой на потолок.

Нина отвернулась к двери и сильно-сильно сомкнула веки. Бедная тетя Настя!

Девочка уже знала, что скоро ее соседка по нарам будет кашлять кровью, а потом тихо-тихо, как однажды за мамой, смерть придет за Анастасией.

Где-то трижды прокричал петух, блеяли овцы, совсем, как в смоленских деревнях, а вскоре послышалась немецкая речь.

Разговаривали двое. Один из них был Кристоф.

Внизу на нарах завозились, мигом образовалась очередь у параши.

Поблизости залаяла собака.

Ключ уже легче и привычнее повернулся в замочной скважине.

— Geht aus! — с силой постучал Кристоф в дверь и снова вернулся к разговору с обладателем скрипучего голоса, как у старого человека.

Он, действительно, оказался далеко не юношей. Окружавшие обширную лысину на затылке волосы были совершенно седыми и редкими. Но одутловатое лицо с глубокими складками морщин было выбрито гладко, как перед свиданием.

Прищурившись ни то от солнца, ни то презрительно, немец, работавший в лесничестве экономом ни один десяток лет, в упор рассматривал узников.

Кристофа на этот раз сопровождала Конда. Она стояла рядом и била себя хвостом по бокам.

— Geht nach Hause! — махнул толстый немец рукой в сторону старого двухэтажного белого дома с пристройкой-складом, вероятно, построенного с расчетом на большую семью. Но комнаты заполняла тишина.

По кухне сновала невысокая, сухонькая женщина в черной кофте и черной широкой юбке — жена эконома. Только полосатый фартук оживлял мрачный наряд, странно дисгармонировал с улыбчивым лицом фрау.

В углу на холщовой подстилке высилась горка картошки. Рядом стояло ведро, которым немец отмерил каждому по ведру.

И только когда очередь дошла до самых маленьких, эконом окинул детей оценивающим взглядом, каким отмеряют ткань на костюм, и дал Павлику и Наде одно ведро на двоих.

— Es ist für eine Woche (Это на неделю), — строго предупредил эконом.

Узники вопросительно посмотрели на Кристофа.

— Sieben Tage (Семь дней), — показал он семь пальцев.

— Nun führe ich euch zur Arbeit, (Сейчас я поведу вас работать) — предупредил Кристоф, пока узники ссыпали картошку в платки и за пазуху — во что прийдётся.

Слово «Arbeit» было всем уже знакомо.

— Wohin? (Куда?) — спросил Ильюшка по-немецки.

— In den Wald, — Кристоф рассек движением руки воздух, как будто пилой, и всеми десятью пальцами рук изобразил языки пламени.

— Будем пилить и жечь деревья, — догадалась тётя Маруся.

— Надо взять с собой немного картошки, — смекнул дядя Федор. — Испечем в лесу на костре.

Тётя Маруся завязала немного картошки в узелок. Остальное отнесли на нары.

Кристоф нетерпеливо ждал у входа, опираясь на велосипед.

Конда беспокойно принюхивалась. В уютном чинном Берхерверге пахло какой-то тревожной бескрайностью — морозной березовой Русью.

Узники вышли из сарая настороженные, хмурые. Все как один вопросительно смотрели на Кристофа, ожидая приказаний.