Борис Тумасов - Кровью омытые. Борис и Глеб Страница 45

— Свевы явились! Свевы Волхов меряют! — облетела весть Новгород.

Со всех сторон города стекался к пристани люд поглазеть на княгиню.

— Слыхал ли, нашему князю свевскую королеву в жены привезли?

— Наслышан!

— Издалека! А по-русски разумеет ли?

— Наш князь Ярослав книжник, иноземным языкам обучен!

— Позрим ужо, что за птица у Олафа дочь, — насмешливо сказал боярин Парамон, семеня за боярыней.

— Уж не припадает ли на один бок, как наш сокол, — вторит боярыня и поджимает губы.

— Но, но, вы, грибы старые, червивые, — обгоняя Парамона, прикрикивает дружинник. — Почто хулу на князя кладете!

— Не плети пустое, — ершится боярыня, и ее морщинистое лицо багровеет от гнева.

Дружинника оттирает толпа. Она прихлынула к самому берегу. За спиной у боярина Парамона тысяцкий Гюрята. Ему хорошо, голова над толпой высится. Парамону же, кроме спин да затылков, ничего не видно. Досадно, не каждый день бывает такое, а тут еще боярыня под бок толкает:

— Ну что там, какова, пригожа ль?

— Отстань, неуемная, — злится Парамон. — Тебе-то на кой ее пригожесть, в постель класть будешь, что ли?

Гюрята рассмеялся:

— Не бранись, боярин, чай, она любопытства ради спрашивает. А ты, боярыня, на Парамона не серчай, ростом он мал уродился. Я те лучше обсказывать буду. Дракары-то видны те либо и их не разглядишь?

— Ладьи свевские мне видать, — охотно отвечает боярыня. — Сколь их, две?

— Две. Боле ничего нет.

— Может, то все враки? — сомневается мастеровой, стоявший обочь от Гюряты. — Может, всего-навсего торговые свевы приплыли и никакой княгини с ними нет?

— Дай час, увидим, — спокойно отвечает Гюрята и оглаживает бороду.

Его глаза устремлены на Волхов, где у самого причала покачиваются со спущенными парусами дракары свевов. Борта у них смолистые, высокие, с узкими весельными прорезями. Нос самого большого украшает позолоченная голова хищного грифа.

Издали Гюряте видно, как свевы возятся со сходнями, крепят их.

Прибежали дружинники, оттеснили толпу от берега, стали тыном.

— Значит, жди, скоро князь пожалует, — заключил мастеровой.

Парамонова боярыня приподнялась на носки, вытянула по-гусиному шею, промолвила недовольно:

— Ничего не вижу. Сказывала, пойдем раньше. Экой!

Боярин смолчал. Негоже пререкаться с бабой, пусть даже с боярыней, да еще меж людей. На то хоромы есть. А тысяцкий рад, боярыню подзуживает:

— Вестимо, надо было загодя явиться. Ну да Парамон завсегда так, нет о жене подумать. Ты уж, боярыня, построже с ним, Парамон доброго слова не понимает, я его с мальства знаю.

— Эк и не совестно те, Гюрята, иль боярыня молодка какая, — пристыдил тысяцкого Парамон и, обиженный, выбрался из толпы. Следом ушла и боярыня.

Тут народ зашумел:

— Князь Ярослав идет!

— Где? Что-то не примечу!

— Да вона, с пригорка спускается!

— Ага, теперь разглядел.

— Разглядел, когда носом ткнули! — подметил сосед Гюряты, и в ответ раздались редкие смешки.

Ярослав шел в окружении рынд, по правую и левую руку воеводы, Добрыня и Будый. Воеводы оба на подбор, высокие, плечистые, шагают грузно. Князь им чуть выше плеча, ко всему худ. На Ярославе алый кафтан, шитый серебром, соболья шапка и сапоги зеленого сафьяна. У воевод шубы тонкого сукна, под ними кольчатая броня на всяк случай. Кто знает, с чем явились свевы. Сапоги, как и на князе, сафьяновые, а шапки из отборной куницы.

Шагов за десять до дракаров воеводы отстали от Ярослава, а он приблизился к сходням. Навстречу шла Ирина, Ингигерда, в длинном до пят платье из черного бархата, на плечи накинут узорчатый плат, а непокрытую голову обвивала золотистая коса.

Замер Ярослав, а толпа ахнула:

— Соромно, волосы-то напоказ выставила…

— Ха, в заморских странах, видать, и нагишом стыду нет.

Гюрята на баб прицыкнул:

— Не трещите, подобно сорокам, поживет княгиня на Руси, обвыкнется.

Высоко несет голову дочь свевского короля, гордо, на люд внимания не обращает, будто и нет никого на берегу. Со сходней на землю ступила твердо, князю поклон отвесила не поясной, по русским обычаям, а по заморскому — чуть голову склонила.

«Властна, видать, будет княгиня», — подумал Гюрята, и, будто разгадав его мысли, мастеровой рядом проговорил:

— Идет-то как, ты погляди, не иначе кремень-баба! А лик то бел да пригож, ишь ты…

— Ай да Антип! — подметил его товарищ. — Княгине хвалу воздает, своей жены не примечает.

— Своя-то она своя, — проговорил мастеровой Антип, — ее каждодневно зрить не возбраняется, а вот княгиню-то, да еще заморскую, в кои лета поглядеть довелось.

— Коли так, разглядывай. Ай и в самом разе стойко ходит варяжская невеста.

Ярослав уже подал Ирине руку, повел с пристани. Часть свевов осталась на дракарах, а десятка три, закованных в броню, с копьями и короткими мечами, стуча по бревенчатому настилу тяжелыми сапогами, двинулись следом за Ириной. На викингах рогатые шлемы, поверх брони накинуты темные, подбитые мехом плащи. Свевы шли по два в ряд, все безбородые, с отвисшими усами. Лишь у одного ярла, шагавшего впереди, с черной повязкой, прикрывавшей глаз, седая борода и плащ не как у всех, златотканый. Гюрята знал этого ярла Якуна, старого варяжского воина, и не удивился, что король Олаф доверил ему охранять дочь. Верный языческой клятве на мече, он сражался под Антиохией с сарацинами, служил в гвардии базилевса, водил торговые караваны.

Рядом с Якуном шел ярл помоложе. Этого Гюрята тоже видел лета три назад. Его зовут Эдмунд. Он приходил в Новгород торговать, воротившись из удачного похода.

— Эге, сколь варягов призвал Ярослав, — сказал кто-то из толпы.

Ему ответили:

— Князья забота — звать, а новгородцев — корми да еще за службу плати, будто своей дружины нет.

— Да, за гривнами к нам пришли. Вона Гюрята, он казной ведает, ему лучше знать.

Тысяцкий, будто не расслышав, выбрался из толпы, повернул на мост. Внизу, у свай, река грязная. Гюрята в детстве любил нырять с моста, но то было давно.

Перейдя Волхов, Гюрята направился на подворье епископа в детинце, но передумал, повернул к скотнице — каменному зданию с зарешеченными оконцами и толстой, окованной листовым железом дверью.

Два ратника в доспехах бодрствовали на карауле. Тысяцкий отвязал от пояса связку ключей, отомкнул хитрый замок, переступил порог, пока свыкся с полумраком, потом пошел не торопясь вдоль стен. На кольях висели связки шкурок. Гюрята пробовал их нежный мех, убеждался, что время не подпортило их, переходил к другой связке. За мехами располагались коробья с золотыми и серебряными изделиями. Все это от торговых людей Великому Новгороду. Дальше тесно жались одна к другой кожаные корзины с русскими гривнами да иноземными монетами. И всему этому он, Гюрята, ведет точный счет. Его забота, чтобы богатство в скотнице не уменьшалось, а прибывало…

Старые княжьи хоромы в детинце просторные и состоят из трех частей: первая — Олегом построена, вторая — Владимиром Святославовичем в бытность его новгородским князем, а третья — сыном его покойным Вышеславом.

Собрались у Ярослава ближние бояре с тысяцким Гюрятой, озабоченные, у них одно на уме, пора отказать Киеву в дани. Уселись вокруг стола в просторной палате, друг с другом переглядываются, ждут, когда первым Гюрята начнет. А он на князя смотрел, ведь знал Ярослав, зачем гости пожаловали, но молчит. И тысяцкий заговорил:

— Намедни, князь, спускался я в скотницу, мыслью одолеваемый, доколь Новгороду в данниках у Киева хаживать?

Бояре кивали, Гюряте поддакивали, а тот продолжал:

— Не пора ли нам место Киеву указать? Великий князь готов новгородскую скотницу очистить, он Великий Новгород не бережет.

— Воистину сказываешь, — загудели бояре, — Новгород за себя постоять может.

Тут Добрыня в разговор вмешался:

— На что толкаете князя, бояре, против отца пойти, великого князя.

— Ты, Добрыня Никитич, в Новгороде живешь, из рук новгородцев ешь и пьешь, а нас, бояр новгородских еще и попрекаешь, — ответили бояре.

— Уж не скажешь ли, Добрыня, как полюбовно нас с великим князем рассудить? — спросил Гюрята.

Не получив ответа, тысяцкий снова обратился к Ярославу:

— Как понимать молчание твое, князь?

Ярослав бороденку в кулак зажал, брови нахмурил:

— Я, бояре, с вами согласен, пора объявить великому князю, что настал конец новгородскому терпению. Но Добрыня Никитич истину высказал, не мне горькое слово донести Владимиру Святославовичу, пусть это скажет Великий Новгород.

— Великий князь услышит это от веча новгородского. Новгород давно готов указать Киеву его место, — согласился с Ярославом тысяцкий.

— Вот и ладно, Гюрята, как вече решит, так тому и быть, — сказал князь.