Говард Фаст - Мои прославленные братья Страница 45

Я сознаю, сколь необычно такое впечатление для гражданина Рима и легата, посланного Сенатом. Однако эти черты так характерны для этого народа — правда, разным людям в разной степени, — что я счел необходимым об этом рассказать.

Сначала я твердо намеревался указать своему проводнику его место и обращаться с ним так, как и надлежит обращаться со слугою, однако вскоре я понял. что это мне не удастся, и мне стал яснее смысл изречения, распространенного в этих краях: „Сделай еврея рабом — и вскоре он станет твоим господином“.

Сенат знает, что я в таких делах имею некоторый опыт: будучи центурионом, я научился руководить людьми и добиваться к себе должного уважения, однако на евреев обычные способы не действуют. Этот Аарон бен Леви не упускал случая по любому поводу давать мне советы, и давал он эти советы покровительственным и не терпящим возражения тоном; и он постоянно философствовал, черпая эту несколько утомительную, одновременно гордую и смиренную, еврейскую философию в истории своего народа и в своей варварской, довольно отталкивающей вере, которая изложена в так называемых „священных свитках“ или, на их языке, Торе.

К примеру: я спросил его однажды, зачем он, подобно всем его соплеменникам, отягощает себя длинным шерстяным плащом с черными и белыми полосами, ниспадающим с головы до пят. Он же ответил мне вопросом:

— А зачем, римлянин, ты носишь эту металлическую кирасу, которая накаляется на солнце и, наверно, обжигает тебе кожу?

— К твоему плащу это не имеет никакого отношения, — сказал я.

— Напротив, — возразил он, — к моему плащу это имеет прямое отношение.

— Какое же?

Он вздохнул и ответил:

— Излишний вес противен Господу, полезная же тяжесть радостна Ему.

— Так какое же все-таки это имеет отношение к моему вопросу?

— Прямое или никакое, как ты сам того пожелаешь, — сказал он грустно.

И больше я ничего не мог из него выжать. Я мог убить его, мог его уволить, но ни то, ни другое не способствовало бы моей цели, каковая заключалась в том, чтобы достичь Иудеи и начать переговоры с Маккавеем. Поэтому я подавил свой гнев и замкнулся в молчании, что часто приходится делать, когда общаешься с этими людьми.

А в другой раз я спросил его о Маккавее, о первом Маккавее, по имени Иегуда, сыне Мататьягу, — он был убит в первые годы их войн против греков.

— Что он был за человек? — спросил я.

И этот старый, жалкий, нищий погонщик верблюдов поглядел на меня снисходительно и сочувственно и сказал:

— Ты не поймешь, даже если бы я рассказал тебе о нем в мельчайших подробностях.

— Но все-таки попытайся.

— Жизнь коротка, а смерть вечна, — улыбнулся он. — Стоит ли пытаться делать то, что обречено на неудачу?

Именно тогда я впервые употребил выражение, которое рано или поздно в той или иной форме срывается с губ любого, кто имеет дело с этим народом, и назвал его грязным евреем.

Однако мои слова произвели совсем не то впечатление, какого я ожидал. Старик выпрямился, в глазах его блеснули такой гнев и такая ненависть, какой я еще не видел, и он сказал очень тихо:

— Господь Бог един, римлянин, а я — старик. Но при Маккавее я руководил двадцаткой, и у меня есть нож, а у тебя есть меч, и раз уж я не могу рассказать тебе, каким был Маккавей, давай посмотрим, что за человек тот, кто сражался под его рукой.

Я уладил дело миром, ибо я не считал, что Риму послужит на пользу, если я убью старого и дряхлого погонщика верблюдов. Но это было мне уроком: я понял, что это за люди и как следует с ними обращаться.

Различие между нами и ими безгранично, и то, что мы почитаем священным, для них нечестиво, а то, что для нас приятно, для них омерзительно. Все, к чему мы стремимся, им ненавистно, и насколько мы терпимы к обычаям и богам других народов, настолько евреи яростно нетерпимы. И подобно тому, как им ненавистно то, чем мы наслаждаемся, они поносят наших богов и богов всех других народов.

Как нет у них нравственности, так нет у них и богов, ибо поклоняются они чему-то не существующему, и в их синагогах, я в их святом храме в Иерусалиме нет никаких изображений. Их Бог — если то, чему они поклоняются, можно назвать Богом, — их Бог обитает неведомо где, и даже Его написанное имя запрещено произносить вслух любому жителю этой страны. Его зовут Ягве, но ото имя не произносится даже шепотом.

Вместо того евреи называют эту таинственную личность „Адонай“, что означает „Господь мой“, или „Мелех Ха-олам“, что означает „Царь всех земель“, или еще как-нибудь в таком же роде, на добрый десяток ладов.

И в корне всех их верований лежит нечто, что они называют „брит“: это можно приблизительно перевести как „договор“, или „соглашение“, или „союз“ между ними и их Ягве. В известном смысле они поклоняются больше этому договору, чем самому Богу, и этот договор скрепляется семьюдесятью семью правилами, которые в совокупности они называют Законом, хотя ото отнюдь не судебный закон, как мы его понимаем, но скорее основа, на которой зиждется этот самый брит.

Многие из этих правил ужасны и отвратительны, как, например, закон об обязательном обрезании всех младенцев мужского пола, другие же бессмысленны такие, как запрещение работать в седьмой день, оставление полей под паром на седьмой год, или же освобождение рабов после семи лет невольничества. А есть еще правила, которые возводят в культ умывание, так что они вечно моются; им также запрещено бриться, и у всех мужчин длинные волосы и коротко стриженные бороды.

Все это узнал я не сразу — так же, как и другие подобные вещи, которых я коснусь дальше в своем отчете, но мне представляется важным упомянуть обо всем этом здесь в связи с рассказом о погонщике верблюдов и его поведении, ибо, как я уже указывал, его поведение есть не что иное, как гиперболическое отражение нравов и обычаев народа, с которым я собирался общаться. Я могу также добавить, что одет он был так, как обычно одеваются мужчины в Иудее: сандалии, белые полотняные штаны, короткая куртка, кушак, а поверх — длинный, тяжелый шерстяной плащ, которым евреи покрывают головы, когда входят в синагогу или в храм.

Нагота вызывает у евреев отвращение, хотя они достаточно хорошо сложены, их мужчины обладают большой физической силой, а женщины чрезвычайно привлекательны.

Эти женщины, в отличие от наших, принимают деятельное участие в жизни своих общин; к мужчинам они не выказывают никакого особого почтения или покорности, они еще более надменны, чем мужчины. Одежда женщин состоит из длинного платья почти до щиколотки с короткими рукавами, перехваченного ярким шнуром. Подобно мужчинам, они часто носят длинные шерстяные плащи, но не полосатые, и их длинные волосы обычно сплетены в две тугие косы.

Я вхожу в такие подробности по двум причинам: во-первых, потому что данный документ, будучи первым официальным отчетом Сенату касательно евреев, имеет особое значение как в смысле деталей, так и в обобщениях и, во-вторых, потому что я рассматриваю евреев как весьма серьезный фактор, с которым Риму, без сомнения, еще придется столкнуться. По этой самой причине я постараюсь быть как можно объективнее и преодолеть глубокую неприязнь к этим людям, которая во мне постепенно укоренилась.

Путешествие от Тира до Иудеи было спокойным, ибо вся прибрежная дорога находится в железных руках этнарха Шимъона, а он не терпит никакого разбоя или бесчинства. В Саронской равнине, напротив города Аполлонии, нас повстречал первый еврейский военный патруль. Он состоял из десяти пеших солдат — они обычно передвигаются пешком, ибо страна их очень невелика и вся покрыта горами, — и вооружение этого патруля было характерно для еврейских воинов.

Их солдаты — в отличие от всех солдат в цивилизованном мире — это не профессиональные воины и не наемники, но всего лишь добровольцы из крестьян. Доспехов они не носят и объясняют это, как и многое другое, двояко: во-первых, говорят они, было бы оскорблением для их Ягве полагаться на бездушный металл вместо того, чтобы уповать, как они выражаются в своей обычной противоречивой манере, на несказанную милость Божью, а во-вторых, по их мнению, тяжелые доспехи затрудняют передвижение в горах, а это перевешивает те преимущества, которые доспехи дают воину.

Вместо мечей у евреев длинные, тяжелые, слегка искривленные ножи, которыми они чрезвычайно умело пользуются в рукопашном бою. Командиры же носят длинные греческие мечи: эти мечи символизируют их победу над греками и в то же время являются данью памяти первого Маккавея, Иегуды бен Мататьягу, который с самого начала сражался только мечом.

Однако главное их оружие — это еврейский лук, небольшое, но грозное оружие, сделанное из бараньего рога. Они как-то размягчают этот рог — способ размягчения держится в секрете, — после чего его разрезают на тонкие полоски, которые склеивают друг с другом, чтобы получить нужную форму. Их стрелы из кедра длиной примерно в один локоть очень тонки и с острым железным наконечником. В бою они выпускают тысячи таких стрел одну за другой с такой быстротой, что стрелы падают, словно дождь; в узких теснинах Иудеи против подобного нападения нет решительно никакой защиты.