Исаак Гольдберг - День разгорается Страница 46

— Это товарищ, свой. Валяйте без стеснений!

Пришедшие успокоились. Хозяин достал пива, уселись за стол. За столом пошли разговоры. Прислушавшись к этим разговорам, Огородников пришел в изумление. Эти солдаты говорили о бунтах, об организации, о прокламациях! Они рассказывали, что в их полку многие недовольны и толкуют о том, что новые порядки ничем еще не отличаются от старых и что пора по-настоящему тряхнуть все старое и махнуть его к чертовой матери.

Огородников сидел и слушал с открытым ртом. Вот дело-то какое! Солдаты — и горячо стоят за революцию, за свободу! Откуда такие? Как это случилось? И к тому же тут один даже и не простой нижний чин, а, кажется, унтер!.. И этот унтер говорит толково и слушать его очень занимательно. Видать, что много знает и понимает человек, даже, пожалуй, больше Потапова.

Радостное недоумение Огородникова не укрылось от Агафона Михайловича. Он промолчал и ничего не сказал ему, пока не ушли солдаты.

— Удивительно тебе, а? — засмеялся он, проводив гостей. — Видал, какие орлы!

— Да-а... — протянул Огородников. — Как же это так, солдаты, а вот вроде будто и за нас?..

— Эх ты! — укоризненно, но незлобиво попрекнул Огородникова Потапов. — Солдаты! А солдат это кто? Это тот же народ. Крестьянин да рабочий!.. Шкура у него от нонешних порядков так же, как у нас с тобой трещит!..

— Разве что так...

— А как же по-другому?! Вот теперь, слыхал, солдаты волнуются. Особенно запасные, их в отпуск домой надо отпускать, а начальство задерживает. Держит зря по казармам. Они на эту проклятую войну собраны были, еле-еле уцелели, войну, наконец, прикончили, а их морят здесь в казармах... Они и шевелятся.

— Шевелятся? — встрепенулся Огородников. — Значит, за свободу они! Помогут трудящимся?!..

— Все конечно!

Огородников ушел от Агафона Михайловича, обвеянный непонятной радостью. Встреча с солдатами разбудила в нем новые мысли и воспоминания. Он сам не попал в солдаты только потому, что была у него «льгота»: был он единственным сыном у родителей, единственным кормильцем, а по закону таких в солдаты не брали. Но каждый год осенью он вместе со всей деревней переживал неизбежное и тяжелое — рекрутский набор. В деревне поднималось смятение, матери, у которых сыновья призывались, голосили по ним, как по покойникам. В волость наезжало начальство, по избам становилось шумно, но было совсем не от веселья. Парней водили в волость и там их раздевали нагишём и свидетельствовали и, когда раздавалось короткое и насмешливое «годен!», в передней комнате волостного, густо набитой мужиками и бабами, вспыхивал плач и раздавались вопли. А потом новобранцев увозили. Деревня провожала их, пьяная и растерянная. Парни ехали полупьяные и храбрились и бахвалились, но все знали, что им тошно и что они боятся солдатчины и что только стыд мешает им присоединиться к плачу старух и молодаек, бежавших за санями.

Каждый год, глубокой осенью из деревень увозили в казармы парней. И там, в казармах, их брали в оборот, их учили. И ученье их было тяжким и непереносимым. От ученья этого и от казарменной жизни томились они и писали домой жалостливые письма.

Огородников, как и каждый деревенский житель, как и вся деревня, боялся казармы. Ибо знал он, что ребят там держат как арестантов, и что теряют там ребята себя, свою волю и начальство держит их в жестоком подчинении.

И радость от встречи с солдатами, которые не боятся начальства, которые восстают против начальства, которые за народ и вместе с народом, непривычная радость от всего этого охватила Огородникова и прочно, до какого-то неосознанного еще срока вошла в него...

Офицер был строен, молод, зимняя шинель с меховым воротником сидела на нем, как влитая, мерлушчатая папаха, посаженная на голову чуть-чуть набок, оттеняла чистый смугловатый лоб, веселые глаза и красивый разлет бровей. Офицер внимательно, с бесцеремонностью знающего свою силу и свое обаяние мужчины, оглядел Галю и откровенно улыбнулся ей. Галя нахмурилась, но не смогла преодолеть внезапного смущения: щеки ее обжог ненужный румянец.

Тогда офицер, шедший ей навстречу, круто повернулся, зазвенел шпорами и пошел рядом с нею.

— Вам одной скушно! — засмеялся он и просунул руку под локоть девушки.

— Вы нахал! — отдернула руку Галя и пошла быстрее. — Отстаньте от меня!

— Ах, какая строгая! — Боже мой, какая строгая! — не отставал офицер.

Галя оглянулась. На улице почти не было прохожих. На углу зяб извозчик, дорогу переходила какая-то старуха.

— Как вам не стыдно привязываться! — повторила Галя и с досадой почувствовала, что голос ее дрожит: хотелось сказать решительно и строго, а вышло совсем по-бабьи!

— А чего же тут стыдного? — беспечно и нагло сверкнул офицер зубами. — Идет такая хорошенькая барышня, ну, как тут устоять?!

У Гали выступили слезы на глазах. Она рванулась и побежала. Офицер, продолжая смеяться, стал ее догонять.

Из-за угла вывернули два солдата. Увидя их, Галя ободрилась, круто обернулась к догнавшему ее офицеру и громко, так, чтобы слышали солдаты, сказала:

— Грубое животное!.. Как вы смеете приставать ко мне?!

Солдаты быстро переглянулись, посмотрели на Галю и на офицера и, не отдавая чести, подошли к нему почти вплотную. Офицер зло вздернул голову вверх и начальнически крикнул:

— Ну, чего вам?.. Как стоите?! Забыли?!

Но он не успел договорить. Один из солдат надвинулся на него, усмехнулся и процедил сквозь зубы:

— Не шеперься, вашблагородие!.. Отстань от барышни...

— Что-о!?.

— Отстань, говорю, от барышни! А то...

Другой обошел офицера сзади и стал настороже.

Галя забыла про свой испуг и во все глаза стала смотреть на солдат и на офицера. Она заметила, как быстро сменились на лице офицера сначала высокомерие и гнев, потом негодование, потом испуг. Испуг на этом лице застыл, в глазах появилась беспомощность. У Гали дрогнули в смехе губы. Взглянув в упор на растерявшегося офицера, она облегченно усмехнулась.

— Спасибо, товарищи! — поблагодарила она солдат. Оба широко улыбнулись и ничего не сказали.

Галя быстро пошла своей дорогой. Офицер побагровел. Стиснув зубы, он уничтожающе прошипел:

— Какой части, мерзавцы? Какой?..

Не отвечая ему, солдаты сошлись вместе, взглянули вслед Гале и медленно двинулись в другую сторону. Улица по-прежнему оставалась пустынной. Извозчик, ничего не замечая, ничего не слыша, стыл в полудремоте на углу.

— Мер-рзавцы! — в бессильной ярости крикнул офицер удалявшимся солдатам. — Погодите, мерзавцы!.. Я вас...

Когда Галя вечером рассказала Павлу про свое столкновение с офицером и про то, как солдаты выручили ее из неприятности, Павел весело засмеялся.

— Видишь, швестер, каковы настроения в армии? Ты бы когда-нибудь могла себе раньше представить такое?

— Не-ет... — протянула Галя.

— В эти дни по казармам такое творится, что прямо прыгать от радости хочется! — продолжал Павел. — Каша заваривается крутая! Запасные солдаты, которых уж давно надо было отправить по домам, волнуются и требуют немедленного увольнения, а начальство медлит... Вот погоди, посмотришь, что будет!..

Павел был радостно возбужден. Галя давно не видела брата в таком хорошем настроении. Ей стало самой весело и радостно. Она почувствовала, что Павел преисполнен бодрости и увлечен новыми событиями. И ей только на мгновение сделалось грустно и обидно оттого, что она не знала об этих надвигающихся событиях.

— Павел, но это так неожиданно... — задумчиво протянула она.

— Что ты! — с некоторым, как ей показалось, неудовольствием, возразил Павел. — Ничего в этом неожиданного нет!.. Все к этому шло. И ты думаешь, солдаты волнуются так, самостоятельно, без всякого руководства? Напрасно! Партия не теряет связи с казармой. У нас там давно свои люди. И литературу мы туда доставляем, и пропаганда ведется непрерывная... Неожиданно! И скажешь же ты, швестер!

Галя смущенно промолчала. Конечно, Павел прав. Она что-то пропустила, чего-то не доглядела. Но почему же брат ей ничего раньше не сказал? Почему заговорил он об этом только при случае? Значит, если бы сегодня она не имела столкновения с нахалом офицером и не рассказала бы брату, Павел так ничего и не сообщил бы ей о волнениях в армии? У Гали шевельнулось неприязненное чувство к брату. Это чувство было мимолетно и поверхностно, но оно причинило ей самой непривычную боль. Галя вздохнула и пошла за свою ширму.

Павел ничего не заметил. Переполненный впечатлениями последних дней, он улегся в постель. Вот выдался свободный вечер, надо ухватить крошечку крепкого сна. Завтра Павлу предстоит побывать в казармах, ему дано интересное поручение. Чорт возьми, вот снова начинается настоящее, захватывающее. Солдаты волнуются, они грозят выйти на улицу и разнести все вдребезги. Их нужно организовать, надо направить их недовольство но правильному руслу. У Павла имеются точные инструкции, в комитете долго и подробно проинструктировали пропагандистов. Пожалуй, слишком подробно. Павел недовольно морщится при воспоминании о том, как комитетчики напутствовали его и все переспрашивали: «Понятно? Вы не забудете товарищ!» Чорт! Что он, маленький или идиот какой, что забудет и перепутает? Разве он не справился с поручением у почтовиков и телеграфистов? Разве он первый день участвует в революции?!