Исаак Гольдберг - День разгорается Страница 47

За ширмой кашлянула Галя. Павел прислушался и окрикнул сестру:

— Ты уже спишь, швестер?

— Нет.

— Знаешь, Галя, я забыл тебе сказать, меня на днях спрашивала о тебе Варвара Прокопьевна...

— О, Павел, как ты мог забыть сказать мне об этом!? — Галя выглянула из-за ширмы возбужденная и радостная. — Что она тебе говорила?

— В общем ничего, — беспечно засмеялся Павел. — Что-то вроде того, что, мол, почему тебя не видно...

— И больше ничего?

— Кажется, ничего.

Галя снова скрылась за свою ширму и оттуда глухо и обиженно произнесла:

— Какой ты, Павел... почему ты мне раньше об этом не сказал?

— А это разве так важно тебе?

Голос брата прозвучал насмешливо. Может быть и не было в нем никакой насмешки, но так показалось Гале. Она ничего сразу не ответила Павлу. Только немного спустя прерывисто и с явной обидой она сказала:

— Ты меня девчёнкой считаешь, Павел... глупой девчёнкой!

— Ой, швестер! — тревожно воскликнул Павел, — неужели ты обиделась?

— Нет...

— На что ты обиделась?

— Ни на что...

— Странно!

Галя молчала. Гале было тяжело. Она стиснула зубы и молчала. Замолчал и Павел.

В казармах пахло застоялым запахом кислой капусты, шерсти и сырых каменных стен. В казарме окна были затянуты узорами ноябрьских морозов и тусклый свет расползался по грязно-серым стенам холодно и мертво. Дневальные слонялись по широким коридорам и зевали. Часы хрипло отстукивали минуты, засиженный мухами царский портрет подслеповато смотрел со стены и в углу поблескивал дешевыми украшениями киот с иконами. Людей в казарме было мало. Люди разбрелись по городу самовольно, без увольнительных записок, на местах были только ленивые и унтер-офицеры.

Унтер-офицеры гнездились в отдельной, отгороженной от общего помещения комнате и беспокойно о чем-то шептались. Дневальные прислушивались к их шопоту, ничего не могли разобрать и посмеивались.

В казарме был явный беспорядок.

Дежурный офицер прошел по казарме, угрюмо оглядел пустые койки, выслушал рапорт дневальных, отозвал в сторону старшего унтера и, не сдерживаясь, громко заметил:

— Распустились?

— В полной степени, ваше благородие! Вроде неповиновения...

— Но, но! — покосился, офицер на прислушивавшегося дневального. — Скажешь ты! Вот мы покажем им неповиновение!.. Без-зобразие!..

Офицер быстро ушел. Видно было, что он чувствует себя в этой казарме, такой еще вчера привычной и хорошо знакомой, неловко и смущенно. Дневальный насмешливо присвистнул. Унтер покосился на него:

— Чего свистишь? Устав забыл, что-ли?!

— А что с его, с устава-то? — рассмеялся дневальный. — Видал, куда он, устав-то, вышел покуда что! Народ ему отмену, пожалуй, пропишет!

— Ты! — погрозил унтер. — Не рано ли на счет отмены! На тебе присяга, это понимать надо!..

— Присяга... — повторил дневальный и замолчал. Легкое смущение охватило дневального. У унтера на губах зашевелилась насмешливая улыбка.

— Без-зобразия, — повторил он слова офицера и, довольный собою, ушел к себе.

Серый свет просачивался сквозь замерзшие и грязные окна скупо и немощно. По казарме плавали привычные тяжелые запахи.

К вечеру, когда под потолками зажглись лампы и серое однообразие при освещении выделилось особенно отчетливо и неприглядно, в казарму стали возвращаться солдаты. Они приходили возбужденные, громко переговаривались, сходились кучками, делились дневными впечатлениями. Они приносили с собою запах морозных улиц, вольный дух города и свежеотпечатанные прокламации.

Солдаты были немолодые. Курчавые солидные бороды покрывали их лица, тоска по дому, по семье и по привычной работе мерцала в глазах. И неугасимая радость оттого, что война и кровь и смерть остались позади временами сменяла эту тоску. Теперь бородатые люди, привыкшие к слепому повиновению, терпеливые и тихие, словно помолодели. Откуда-то докатился до них властный призыв «домой!» и они зашумели. Их давно уже должны были распустить по домам, но вот держат здесь в казармах, далеко от дома, держат зря и незаконно.

— Нет таких правов, чтоб задерживали! Обязаны нас отпустить!

— На каком таком основании не везут домой? Требовать, мужики, надо! Законно требовать!..

Люди шумели. Их объединяло одно желание, одна воля: скорей распрощаться с казармой и вдохнуть в себя запах привычных далеких полей. И вот они стал требовать.

По казармам зашелестело темное слово бунт. Темное слово бунт выползло в город и обеспокоило жителей, мирных и трусливых жителей. Начальство, которое задерживало запасных и не отпускало их по домам, подхватило это слово, уцепилось за него. Обыватели заговорили о том, что солдаты собираются выйти из казарм и отправиться буйствовать и громить жителей.

Воинский начальник был в смятении. Высшие власти чего-то выжидали.

Ротмистр Максимов снова обеспокоился. Почти одновременно вспыхнула почтово-телеграфная забастовка и начинает что-то завариваться в казармах!

Просматривая сводки и донесения агентов и филеров, ротмистр брюзжал и сердился. Гайдук с опаской приглядывался к своему начальнику и украдкой откашливался, словно в глотку ему попало что-то постороннее. Гайдук тоже был не мало смущен настроениями в казармах. Солдат — это было существо безропотное, беспрекословно и немедленно исполнявшее любое приказание начальства. Солдату не полагалось думать и рассуждать: за него думало и соображало начальство. Над солдатом висела присяга и присягу эту нарушали в редкие моменты только какие-либо отчаянные, отпетые головы. И вот присяга под угрозой забвения и пренебрежения! Солдаты стали думать! Мало того, они принялись бунтовать, толкуют о своих каких-то правах, о свободе, о неслыханных вещах...

— Кто у тебя за казармами наблюдал? — зло покручивая кончик уса, спросил ротмистр.

Гайдук вздрогнул и назвал имена.

— Почему раньше не давали сводок о безобразиях? Не сегодня же там это началось?

— Не замечалось, вашблагородие, чтоб...

— Не замечалось?! Идиоты у тебя там поставлены!.. Агитаторов замечали? Посторонних?

— Так что, вашблагородие, только в самые последние нонешние дни...

— Выяснил?

— Записаны, — воодушевился Гайдук, — в подробности записаны и даже двое на фотографиях сняты...

Ротмистр взял у Гайдука материалы и отпустил его. Мелкие морщинки сбежались вокруг глаз Максимова. Предстояла тяжелая работа. Впереди были неприятности, бессонные ночи и может быть, серьезная опасность.

Потапов забрал увесистую пачку свежих прокламаций, жирный заголовок которых бодро и небывало кричал «Товарищи солдаты!», и понес их в условленное место.

Потапов накануне был на совещании комитета и там получил инструкции и указания, что делать. Там же он узнал о состоявшемся решении созвать митинг солдат. Представители казарм подробно рассказали о настроениях запасных и высказывали опасение, что как бы эти настроения не вылились в отдельные стихийные и вредные выступления некоторых солдат.

— Отдельные группы запасных, — сообщали они, — озлоблены на всех за то, что их не отпускают по домам, и грозятся расправиться с вольными... Народ серый, а потому многие прислушиваются к таким мыслям...

— Сознательности мало... Неподготовлены. Вот в прошлый раз попалась первая прокламация, так заинтересовались... Надо бы побольше литературы!?

Сергей Иванович, Старик, поправил очки и кивнул головой. Потом внес предложение организовать солдатский митинг.

— Только солдаты наши на счет вольных не согласны будут, — заметил один из представителей от казармы. — Надо бы сперва такой митинг собрать, чтобы одни только воинские чины. На такое пойдут!

Старик усмехнулся:

— Можно и так! — согласился он.

— А мы кому понадобится, так и шинелки и папахи и всю форму можем достать! — пообещали солдаты.

— Доставайте!..

Потапов ушел с комитетского собрания слегка встревоженный. Он давно установил связь с казармой и имел там среди солдат друзей. И он знал, что серая, темная толпа солдат недолюбливает «вольных», косится на них, когда они появляются вблизи казарм и совершенно не выносит вмешательства этих «вольных» в казарменные дела. Ему казалось, что митинг надо бы устроить общий: чтобы были там и рабочие и солдаты... Хорошо бы, если б встретились с солдатами на общем митинге железнодорожники: солдаты знают, что даже во время забастовки рабочие-железнодорожники из всех сил старались продвигать на запад эшелоны, в которых ехали домой вырвавшиеся и уцелевшие на только что кончившейся войне.

Потапову казалось, что решение комитета неправильно. Но поймав себя на том, что сам он не высказал своих соображений и не попытался доказать правильность их, Потапов стал деятельно и энергично готовиться к митингу. Надо было сделать многое. Надо было подготовить сознательных и распропагандированных солдат к этому митингу, заручиться их поддержкой, их помощью. Надо было раздать листовки и проследить за тем, чтобы они попали в надлежащие руки. Работы было много и предаваться размышлениям и гаданиям не приходилось.