Владислав Бахревский - Ярополк Страница 47

И побледнел.

– Нет! Нет! Упаси тебя Боже! Смерть должна миновать того, кто сложит песнь о кагане Иосифе. – Наклонился к Баяну, шепнул на ухо: – Они – безумцы. Они хотят верное, но старое поменять на новое, не зная, что оно сулит. Поменять насильственно. Я одному тебе открою заповеданное мне великим каббалистом во дни моего восшествия на престол. Было сказано: пока жив каган Иосиф – Хазария не умрет. Вот и подумай, быть ли ей, если меня не будет? Меня убьют по закону древних, но это ловушка сатаны. Закон никогда еще не исполнялся, жизнь большинства каганов была короткой… Это ловушка сатаны. Власть от Бога. Бог забирает властелина, если же сами люди – жди смерти царства.

Каган приказал остановиться.

Они вдвоем, без охраны, без слуг, пошли к последнему дому кагана, сверху похожему на зубчатое колесо. Теперь дом выглядел иначе. Он походил на огромную белую юрту с двадцатью парадными, украшенными ковровым орнаментом входами.

Вошли в первый, что оказался ближе.

Их лица, их одежда озарились сиянием: просторная круглая палата была сплошь затянута золотой парчой. Стены, потолок, пол… В центре палаты в полу зияла оранжево-красная круглая яма.

– Это очаг? – спросил Баян.

– Очаг!! – вырвалось у кагана, и в этом возгласе был ужас.

В другие помещения они не зашли. Вернулись к лошадям и весь день мчались по степи, в Итиль, да так, словно за ними была погоня.

А в Итиле каган-бек Арпад раскидывал сеть новой интриги – весь груз своего поражения от совсем еще молодого князя руссов переложил на Иосифа: «Талисман счастья Хазарии едва тлеет, нужен новый светоч, новое счастье!»

И было на то похоже. Беды обрушились не только на войско, но и на скот. Зима стояла бесснежная, ветры дули сумасшедшие. Трава смерзлась с землей, ее разве что топором вырубишь. Гибнет скот. Сады гибнут…

Арпад явился к Иосифу, как и подобает рабу – босым, распоясанным. Очищался огнем, лепетал унизительные обязательные речи, но, воссев на трон, по правую от кагана руку, спросил почти злобно:

– Ну что? По тебе твое будущее жилище?

– Оно достойно меня, – ответил Иосиф.

– Тогда что же ты медлишь? Назначай день, когда твоя бренная земная слава станет небесной, вечной.

– День? По закону я могу сначала назначить неделю – для завершения великих дел государства – да взять три дня на устроение души. Потом объявить день поминовения предков. Этот день тоже принадлежит мне. Сполна. До крика петухов. А далее я могу жить без будущего… Когда придут, тогда и настанет последний мой час…

– Чем больше ты проживешь, тем больше ненависти падет на твою голову.

– Я не убавлю отпущенное мне, кагану, Богом и небом время ни на единое мгновение.

– Когда же пойдет счет? – спросил Арпад.

Глаза у него готовы были выстрелить.

Иосиф улыбнулся:

– За что ты меня ненавидишь? Знай, я последнее счастье Хазарии. Меня надо беречь как зеницу ока, дорожить каждым моим дыханием… Но ты упрям, Арпад. Ты живешь – ненавистью. Я назначаю мою неделю на третью неделю месяца шеват. Я исхожу из того…

– На первую! – оборвал Арпад Иосифа. – На первую неделю! Нам надо закопать твой город до прихода половодья… Итак, первая неделя шевата – твоя.

Иосиф грустно покачал головой.

– Ты на две недели убавил свою жизнь, Арпад. – Вдруг положил руку ему на плечо. – Простим друг другу недоброе, осквернявшее наши сердца.

– Простим, – согласился каган-бек.

– У меня к тебе просьба, – сказал Иосиф. – Когда будут убивать близких ко мне людей, сохрани жизнь псалмопевцу.

– Сохраню, – пообещал Арпад, но своему дворецкому, исполнявшему тайные повеления каган-бека, приказал: – Голосистого щенка, любимца Иосифа, кончишь вместе с могильщиками. И брось ты его в одну могилу с каганом. В ноги ему.

Не ведал Баян: с утекающим временем его господина тают и его последние деньки.

Первая неделя месяца шевата все приближалась, приближалась да и наступила.

Иосиф преобразился. Его взоры стали медленными, слова он произносил торжественно, обязав писцов записывать его речи слово в слово.

– Вселенная, – изрекал каган, запрокидывая голову. – Вселенная есть дыхание Бога Творца. Бог сотворил мир за шесть дней. Человеку нужна вся его жизнь, чтобы исполнить свое человеческое дело.

– Жизнь, – продолжал каган, распахивая руки, и потом, соединя пустые ладони, разглядывал их, как младенец. – Жизнь есть миг предстания перед очами Всевышнего. Для человека смерть – седьмой день, вечный день отдохновения.

– Волк, убивающий овцу, греха перед Богом не совершает. Человек, только пожелавший худа другому человеку, – отдает себя во власть ангела погибели Аввадона.

– В нем превосходство иудеев над другими племенами. Таких превосходств двенадцать. Иудеи – избранный народ Бога Яхве. Бог никогда не оставляет иудеев. Даже гневаясь на Израиль за отступничество, Он вновь и вновь дарит его Своими неизреченными милостями и непреходящей любовью. Бог расселил иудеев по всему лону земли, чтобы показать им все дивные страны и получить опеку над множеством племен. Бог дал человеку животных, рыб и землю для кормления, а для кормления иудеев дадены все племена человеческие. Бог дважды рассекал воды, соленые и пресные, чтобы иудеи могли достигнуть земли обетованной посуху. Из этого следует: воды страшны Израилю, но Бог хранит Свой народ. Одни только иудеи кормлены небесной манной, одни только иудеи познали пищу небесную на земле.

Каган приходил в возбуждение, слезы катились из его глаз, круглые и прозрачные, как дождевые капли.

– Господи! Один Ты ведаешь, как я люблю мой народ, бывший от века Твоим. Господи! Одному Тебе известна вся полнота моего служения иудеям и Хазарии… Эй, пишите! Пишите, чтоб потомки повторяли из рода в род. Бог единственное во Вселенной племя очистил от немочи рабства. Одних иудеев Бог учил великим гневом и великими дарами. Иудеям дарован псалмопевец царь Давид, и нет в мире мудреца, превзошедшего мудростью царя Соломона. Никому Бог Яхве не позволял бороться с Собою, но одному только иудею Израилю. Никто из смертных, но один Моисей получил от Бога скрижали Торы[71]. И как бы ни проклинали иудеев иноплеменные, но Христа, почитаемого в Византии и в Риме за Бога, родила иудейка Мария.

Двое суток Иосиф глаголил истины, не отпуская от себя писцов. Разражался мудростью со спального ложа, принимая пищу и даже опражняясь. Видно, что-то плохо прожевал или, увлекшись словесами, переел не в меру, вдруг запоносил, и это его образумило.

Врач унял болезнь очень быстро, и повеселевший Иосиф говорил Баяну, похохатывая:

– Я все о Боге да о Боге, а Он меня и вернул с Небес.

Дни таяли, каган притих, но проводил время как всегда.

– Мудрость не у мудрецов, – шепнул он Баяну. – Мудрость жизни в простоте дней.

Иосифу передали ларец от купечества. В ларце были собраны монеты, какие довелось купцам Хазарии принимать, странствуя с товарами по белому свету.

– Вот самое великое деяние мое! – объявил каган. – Эти монеты – свидетели мирных устремлений Хазарии. Хазария могла бы процветать, торгуя, а не избивая людей. Да благословит Господь всякого, кто взошел на корабль или сел на верблюда, чтобы привезти из дальних стран неведомые товары!

Неделя иссякала, и пришла пора трехдневному сосредоточению, но Иосиф задал пиры. Первый день для купечества, второй – для воинов, третий – для священства.

И вот грянул день последний.

Утром каган позвал Баяна спеть семьдесят девятый псалом:

– «Пастырь Израиля! внемли; водящий, как овец, Иосифа, восседающий на Херувимах, яви Себя. Пред Ефремом и Вениамином и Монассиею…»

– И Иссахаром! – добавил каган, – «…воздвигни силу Твою, и приди спасти нас. Боже! восстанови нас; да воссияет лице Твое, и спасемся…»

Когда Баян закончил псалом, Иосиф сидел неподвижный, отрешенный от всего, от всех.

Баяна вывели из тронного зала, приказали одеться в теплое.

Слуги все были другие и на вопросы не отвечали.

Баяна посадили в крытую повозку, повезли очень быстро, но ехали долго, не останавливаясь.

Возок был темный, без щелей. Баян испугался, принялся молиться Богу княгини Ольги:

– Я знаю, Ты – Спаситель. Спаси меня. Спаси!

Но Бог не явился, не остановил резвых лошадей. Баян ощупал стены кибитки: не сбежишь. Наконец остановились: кобылам пришла пора помочиться. Дверца отворилась, и мрачный карахазарин подал Баяну лепешку да кусок овечьего сыра.

Молочная мать

Снова ехали, но медленно: лошади устали.

Вдруг послышался топот, движение. Крики. Дверца опять распахнулась. Баяна схватили, подняли, и он очутился… на верблюде! Начались такие бега, такая тряска, что Баян думал об одном: не оторвется ли у него печенка, не выскочит ли сердце.

Наступил вечер. На каком-то стойбище пересели на коней. Скакали ночь напролет. Баян ехал на коне молчаливого всадника. Ни единого слова за всю дорогу не проронил.